Екатерина Мурашова - Забывший имя Луны

– Подальше – от всего? – перефразировал в вопрос Кешка.

– Да ладно… – Виталий сокрушенно опустил подбородок. – Это я так… Куда ты пойдешь… С такой речью, без документов. Разве что в интернат какой, для умственно-отсталых. Лучше уж так…

У Алекса Кешка ничего спрашивать не стал.

Вечером снова был у квартиры Гуттиэре, помедлив, надавил стертую с одного бока кнопку звонка. Подумал, что хорошо бы, если б никто не открыл, тогда можно было бы пойти переночевать в камору, повидаться с Дурой.

Гуттиэре открыла почти сразу, в тех же черных брючках, только блузка на этот раз была белая, да на ногах пушистые розовые шлепанцы. Глаза смотрели остро и тревожно, но, узрев Кешку, сразу потеплели и как бы обмякли.

– А Кешка-Придурок пришел! – радостно сказала Гуттиэре и сразу же за руку потащила его на кухню. – Сейчас я тебя кормить буду. А то с утра я, наверное, была не больно-то… – она помедлила и как-то нехорошо усмехнулась. – гостеприимная, скажем так…

За столом в кухне, положив локти на стол, и как-то неловко вжавшись в небольшую нишу между стеной и холодильником, сидел светлоглазый русоволосый парень, чем-то напомнивший Кешке весеннего гуся, только что вернувшегося с южных зимовий.

– Познакомтесь, – небрежно сказала Гуттиэре, метая на стол тарелки из посудного шкафчика. – Это Федя. А это – Кешка.

– Очень приятно, – негромко сказал Федя.

Кешка кивнул головой, ожидая следующей реплики. Исходя из обстоятельств, он рассчитывал на что-нибудь вроде: «А ты, сопляк, чего здесь, в натуре, делаешь? Не пора ли тебе канать отсюда? Лег, отжался, и чтоб я тебя больше не видел!»

Федя молчал. Кешка решил, что Алекс провел с ним индивидуальную разъяснительную работу, присел к столу и принялся хлебать невкусный, но очень наперченный и соленый суп. Гуттиэре явно готовила его сама. Федя, по-видимому, поел раньше.

– Нравится? – спросила Гуттиэре.

– Нет, – ответил Кешка, налегая на хлеб, и дипломатично добавил. – Перца много. Нюх отбивает.

– Ну и черт с тобой, – равнодушно отмахнулась Гуттиэре, потом вдруг заинтересовалась. – А зачем тебе нюх? Тебя Алекс что, вместо ищейки держит?

– Так мальчик тоже от Алекса? – обнаружил себя Федя. – И в каком же качестве он его к тебе э-э-э… приставил?

– Не твое собачье дело! – огрызнулась Гуттиэре.

– Ира, ради всего святого… – начал Федя, молитвенно сложив руки перед грудью.

– Никакая я не Ира! – взвизгнула Гуттиэре. – Нету больше Иры, нету, слышишь?! И катись отсюда! Мы с Кешкой спать будем.

Федя послушно поднялся, а Кешка лишь изумленно крутил головой. Вообще-то, по тем законам, которые он усвоил в последнем из наблюденных им миров, Феде сейчас полагалось стукнуть кулаком по столу и заорать что-нибудь вроде: «Заткни пасть, сука! И слушай, как все сейчас будет! Иначе я тебе…»

Но Федя, похоже, не был насельником этого мира. Он оделся в прихожей, застегнул до самого подбородка куртку-пуховик, из которой кое-где торчали жалкие и одинокие перышки, и уже на пороге тихо сказал Гуттиэре, которая вышла его проводить:

– Ира, я прошу, я умоляю тебя! Брось все это! Вернись домой! Давай попробуем еще раз! Я помогу тебе всем, чем смогу!

– Чем смогу! – негромко, но визгливо передразнила Гуттиэре. – А что ты можешь-то! Ни-че-го! Денег у тебя нет, домой мне ход закрыт, сам знаешь, у тебя жить тоже нельзя – мамочка не пустит! Ах-ах-ах! – тоненьким, непохожим на свой собственный голосом заахала девушка. – Дюшенька, кого это ты привел?! Господи, да ты посмотри на нее внимательно! Она же конченный человек… А что? – Гуттиэре как-то разом сникла и последние ее слова Кешка уловил только благодаря нечеловечески острому лесному слуху. – Я же и вправду конченная. Все правда…

– Ирочка… Иришка… – задохнувшись, прошептал Федя и, склонившись, поцеловал отчаянные глаза. – Давай попробуем. Все наладится…

– Иди отсюда, – по-змеиному прошипела Гуттиэре, уперевшись ладошками в федину грудь и выталкивая его на площадку. – Иди! Навязались благодетели… на мою голову…

Когда девушка вернулась в комнату, Кешка стоял у окна и, отодвинув занавеску, внимательно смотрел вниз. На жестяном подоконнике лежала голубоватая подушечка снега с рассыпанной по ней лузгой от семечек. Наверное, кто-нибудь, может быть, даже сама Гуттиэре, зачем-то высыпал шелуху в форточку. Внизу по окоему помойного бака расхаживали едва видимые в темноте кошки.

– Ну, и чего ты там увидел? – спросила Гуттиэре, останавливаясь за кешкиным плечом, и пытаясь поглядеть поверх. Ее дыхание щекотало ему мочку уха.

– Зима. Ночь. Город. Кошки на помойке, – спокойно ответил Кешка.

– Ночь. Улица. Фонарь. Аптека, – в тон Кешке продекламировала Гуттиэре и добавила задумчиво. – Ты – удивительный. Ведь ты наверняка даже не слышал о Блоке. Где это Алекс откопал тебя?

– В интернате, – зачем-то соврал Кешка и сам себе удивился. Зачем он соврал? И что скажет, если Гуттиэре начнет расспрашивать дальше?

Но Гуттиэре не стала расспрашивать. Она просто кивнула и почесала щеку об жесткое кешкино плечо.

– Ну что, Кешка, будем спать?

– Да. Спать, – согласился Кешка и направился к уже знакомому коврику.

Гуттиэре, как и вчера, проводила его удивленным взглядом, но ничего не сказала.

Очередной раз проснувшись, Кешка уже знал, что Гуттиэре на диванчике нет. Осторожно приоткрыв глаза (снаружи это было абсолютно незаметно), он обвел комнату внимательным взглядом. Его ночное зрение сильно уступало зрению Друга, но все же значительно превосходило возможности обычного человека.

Девушка стояла у окна. Кешка видел ее словно нарисованный на стекле профиль. На ней было короткое красное платье без рукавов, с глубоким вырезом спереди и сзади. В голубоватом свете уличного фонаря платье казалось почти черным, а кожа Гуттиэре струилась матовым серебристым светом. Волосы подняты в замысловатую прическу, босые узкие ступни с чуть подогнутыми пальцами осторожно, словно пробуя воду, переступают на холодном полу.

– Ты не спишь, я знаю, Кешка-Придурок, – звенящим шепотом произнесла Гуттиэре, и Кешка увидел, как шевельнулись ее губы. Шепот странным образом слышался как будто из другого угла комнаты. – Я сейчас буду танцевать. Тебе не нужно ничего говорить. Смотри и молчи. Это луна. Ты ее не видишь. Никто в городе не видит луну. А я ее чувствую. Она управляет всем. Я танцую для Луны. И для тебя.

Танец Гуттиэре Кешка мысленно сравнил с прибоем. Такой же бегучий, изменчивый, и одновременно остающийся на месте, как будто бы из себя самого порождающий все новые и новые волны, похожие и в то же время непохожие на предыдущие. Хрупкое тело Гуттиэре неправдоподобно гнулось в ночном обманчивом свете, серебристые руки взлетали над головой в древнем жесте не то проклятия, не то благословения. Кешка, абсолютно ничего не знающий о мире танца, тем не менее легко догадался о том, что, чтобы танцевать так, как танцует Гуттиэре, нужно много и долго учиться. В ночном воздухе старой комнаты, спертом и морозном одновременно, тоненькой нитью звучала неслышная, но ясно ощущаемая музыка. Когда прибой, вызванный танцем Гуттиэре, утих, Кешка мигнул и снова открыл глаза. Девушка склонилась в вычурном, но необыкновенно грациозном поклоне, касаясь вытянутыми руками босой ступни. Растрепавшиеся во время танца волосы смутной волной упали на обнаженные предплечья, закрывая лицо.