Дафна Дюморье - Таверна «Ямайка»

Он надул щеки и подмигнул.

— Вы упустили одну вещь, дядя, — сказала Мэри.

— Нет, дорогая, я ничего не забыл. Ты имеешь в виду кучера? Думаешь, мы оставили тело лежать у дороги в канаве? Тебя может шокировать мое признание, но покойник ехал с нами всю дорогу, и теперь он покоится на глубине десяти футов, если я не ошибаюсь. Конечно, его хватятся, я готов к этому. Но они никогда не найдут ни его — камешек на глотке хорошо пригонит тело к гальке на дне, — ни кареты. Так что остальное не страшно. Может, ему надоела жена и он сбежал в Пензанс. Пусть его там поищут. Ну, я вижу, мы все пришли в себя. Расскажи, Мэри, что ты делала в карете, где ты была в канун Рождества? Если не расскажешь сама, я найду способ заставить тебя вспомнить, ты меня знаешь.

Мэри посмотрела на тетю, ища у нее поддержки, но та дрожала, как испуганный пес, не сводила глаз с лица мужа. Мэри лихорадочно соображала. Солгать было нетрудно. Нужно было выиграть время, если уж она решила выпутаться из этой истории живой и спасти тетю Пейшенс. Нужно было что-то придумать, дать ему возможность окончательно влезть в петлю и затянуть ее на собственной шее. Надо было сделать так, чтобы его исповедь обернулась против него самого. Оставалась одна надежда, она была близко, всего в пяти милях ходьбы, в деревне Алтарнэн, где ждали ее сигнала.

— Я расскажу вам, что я делала в этот день, мне все равно, поверите вы мне или нет, — сказала она. — Мне совершенно безразлично, что вы обо мне думаете. Я ходила в Лонсестон в канун Рождества на ярмарку. К восьми вечера, когда пошел дождь, я уже так устала, что не могла идти, пришлось нанять карету и попросить отвезти меня в Бодмин. Если бы я назвала таверну, упомянула слово «Ямайка», кучер отказался бы меня взять. Вот и все. Больше мне нечего говорить.

— Ты была одна в Лонсестоне?

— Конечно, одна.

— И ты ни с кем не разговаривала?

— Купила платок в палатке.

Джоз Мерлин сплюнул на пол.

— Ладно, — сказал он. — Из тебя все равно ничего другого не вытянешь. Твоя взяла на этот раз, потому что я не могу доказать, что ты лжешь. В твоем возрасте не много найдется девиц, которые провели бы праздник в одиночестве, это уж я точно знаю. Тем более поехать домой без провожатого. Если ты говоришь правду, то наше положение не так безнадежно. Они не догадаются искать возницу в этих местах. Черт побери, я чувствую, что нужно выпить.

Он вальяжно развалился на широком стуле и затянулся.

— Ты еще будешь разъезжать в собственной карете, Пейшенс, и носить шляпу с перьями и бархатные накидки. Я пока держусь в седле. Я отправлю эту свору на тот свет, прямо к чертям в пекло. Дай только срок, мы начнем сначала, заживем припеваючи. Я брошу пить и буду ходить в церковь по воскресеньям. А ты, Мэри, станешь кормить меня из ложечки, когда я состарюсь.

Он засмеялся, откинув назад голову, но резко оборвал смех, захлопнув рот, как ловушку, и, с грохотом отодвинув стул, встал посреди кухни. С побелевшим лицом он прислушался, подняв палец в знак опасности.

— Слушайте, — прошептал он хрипло, — слушайте.

Женщины посмотрели, куда вперился глазами хозяин. Сквозь ставню со двора пробивался тусклый свет. Что-то скребло по кухонному окну, тихо, мягко, еле слышно. Похоже было, что ветка обломалась и шуршит по крыльцу, по окну, свисая с дерева и качаясь от ветра. Но дерева не было около таверны. Легкое постукивание — «тук… тук» — продолжалось, пальцы едва касались окна.

В кухне наступила гробовая тишина, слышно было только дыхание тети Пейшенс. Женщина так испугалась, что тянула через стол руку, чтобы Мэри ее успокоила. Мэри наблюдала за хозяином. Он стоял не шевелясь, его громадная тень падала на потолок, черная борода спуталась, губы посинели. Согнувшись, как зверь перед прыжком, он на цыпочках прокрался к месту, где хранилось его ружье, взвел курок и вернулся к окну.

Мэри с трудом дышала, в горле пересохло; хотя она не знала, кто стоит там, за окном — друг или враг. Было ясно, что страх — вещь заразительная, сердце готово было выскочить, так сильно оно стучало, когда она заметила капли пота на дядином лице. Невольно рука потянулась к губам, не давая крику вырваться наружу.

С минуту Джоз стоял у закрытого окна, выжидая, затем распахнул ставню, в комнату проник тусклый свет пасмурного декабрьского вечера. За окном стоял человек, прижав к стеклу бледное недоброе лицо, обнажив в ухмылке нездоровые зубы.

Это был Харри-жестянщик. Джоз Мерлин выругался и распахнул окно.

— Черт бы тебя побрал, — заорал он, — заходи сюда, что ты там стоишь? Хочешь схлопотать пулю в живот, проклятый дурак?! Заставил держать тебя под прицелом больше пяти минут! Отопри дверь, Мэри, что ты вцепилась в стену, как призрак. И без твоей кислой мины хватает волнений.

Подобно любому мужчине, пережившему минуты панического страха при свидетелях, он пытался теперь свалить вину за свою слабость на другого, чтобы вернуть самообладание. Мэри не спеша направилась к дверям. В памяти возникло пережитое, их яростная борьба на тропинке у скалы. Реакция не замедлила сказаться. Она не могла смотреть на этого подонка без отвращения, тошнота подступала к горлу. Открыв дверь, девушка спряталась за нее, когда Харри прошел в кухню, затем подошла к печи и стала механически ворошить торф, стоя спиной к собравшимся.

— Ну, какие вопросы? Что принес нового? — обратился хозяин к вошедшему.

Жестянщик чмокнул губами и ткнул большим пальцем через плечо.

— Вся округа переполошилась, — сказал он. — Все только об этом и судачат, от Тамара до Сент Айвза, весь Корнуолл гудит. Я был в Бодмине днем, город бурлит, все требуют крови и правосудия. Прошлую ночь я провел в Кеймфорте, там все мужики кипят от негодования, потрясают кулаками и подбивают соседей к мести. У этой бури может быть только один конец. Тебе, Джоз, он известен лучше других.

Харри сделал характерный жест рукой.

— Надо бежать — это единственный шанс. Дороги опасны, Бодмин и Лонсестон вдвойне. Я буду уходить через болота, проберусь в Девон выше Ганнислейка; это окольный путь, я знаю, но, когда нужно спасать шкуру… Есть у вас хлеб в доме, миссис? Я не ел со вчерашнего дня.

Вопрос относился к жене хозяина, но смотрел он на Мэри. Пейшенс достала из буфета хлеб и сыр, рот ее нервно подергивался, движения были неуклюжи, ей было совсем не до угощений. Накрывая на стол, она умоляюще смотрела на мужа.

— Ты слышишь, что он говорит? — молила она. — Оставаться здесь просто безумие, надо сейчас же уходить, потом будет поздно, слишком поздно. Ты ведь знаешь, как к тебе относятся. Тебя не пощадят. Тебя убьют, растерзают без суда. Богом молю, послушайся его, Джоз. Ты ведь знаешь, о себе я не думаю, только о тебе…