Дафна Дюморье - Таверна «Ямайка»

Те, у кого были ружья, оказались в выигрышном положении. Хозяин, стоя спиной к телеге, расправлялся со своими бывшими подручными, которые теперь видели в нем врага, а не вождя. Джоз обрекал их на расправу властей. Прогремел первый выстрел, пуля ударилась о каменный выступ. Улучшив момент, один из мародеров запустил кусок стекла прямо в глаз Джозу Мерлину, но попал в бровь, рассек ее пополам. Джоз выстрелил прямо в живот обидчику, тот скорчился в судорогах, завизжал, как заяц, извиваясь на земле, словно пытаясь уйти в нее и спастись там. Харри-жестянщик, державший сторону Джоза, выстрелил другому в горло, кровь хлестала у него из раны, как из насоса. Остальные бунтовщики пустились бежать, оставив умирающих собратьев на грязной и рыжей от крови земле. Повозка досталась Джозу, он устало привалился к ней, ружье еще дымилось, кровь заливала глаз.

Оставшись вдвоем, Джоз и Харри не теряли времени даром. Все добро они побросали в телегу рядом с Мэри — какие-то мелочи, ненужные и неприбыльные: основная добыча все еще лежала на берегу, омываемая волнами. Они не стали рисковать, работа требовала много рук, вдвоем им было не справиться. Почти рассвело, нельзя было терять ни минуты — это они понимали отлично.

Двое подстреленных лежали невдалеке, были ли они еще живы или нет, выяснять никто не стал; Харри волоком подтащил их к костру; огонь горел весело, карета догорала, торчали только раскаленные в пламени остатки колес. Тела полетели в костер.

Джоз и Харри забрались на телегу и хлестнули лошадь. Мэри лежала в телеге на спине в забытьи.

Утро вставало сырое и серое, низкие тучи проплывали над ними; до пленницы доносились еще звуки с моря, но они становились все тише, словно весь гнев был исчерпан. Море просило покоя. Ветер тоже стих, берег снова погрузился в тишину. Пахло мокрой землей, травой и туманом. Тучи слились, окутав небо сплошным серым покрывалом. На лицо девушки падали капли колючего и холодного декабрьского дождя.

Колеса телеги выбрались на ровную дорогу, покрытую гравием, и катили на север меж зарослями колючего кустарника. Издалека со стороны полей доносился перезвон колоколов, странно звучавший в это хмурое утро.

Мэри вдруг вспомнила. Было Рождество.

Глава 12

Это квадратное окно было знакомо Мэри: большего размера, чем окно в карете, с выступом внизу и треснутым посредине стеклом; она хорошо его помнила. Но где же она его видела? Ощущение окружающего постепенно возвращалось: дождь больше не падал на лицо, не чувствовалось ветра, не слышалось движения колес. Вероятно, карета стоит в ущелье, значит, ей опять придется пережить все, что она пережила сегодня. Надо начинать все сначала — выбираться из окна, тогда она упадет на землю и больно ушибется; если бежать вверх по узкой тропинке, можно натолкнуться на Харри-жестянщика. На этот раз ей не удастся вырваться — нет сил. Внизу опять стоят бродяги в ожидании прилива. Снова корабль попадет в ловушку и будет гибнуть на боку, как гигантская черепаха. Мэри застонала и заметалась в постели. Краем глаза она заметила выцветшие обои рядом с собой и шляпку ржавого гвоздя, на котором когда-то висел текст из Библии. Она лежала в своей комнате в таверне «Ямайка».

Как ни ненавистна была эта комната, как ни холодно и уныло было в ней, это все же лучше, чем под дождем на ветру или в объятиях Харри-жестянщика. Хорошо, что не слышно моря, что волны никогда не нарушат ее покой. Если бы смерть пришла сейчас, это было бы облегчением, жизнь не обещала ничего хорошего. Мэри не чувствовала сил и желания жить, лежащее на постели тело было чужим. Пережитый страшный шок лишил ее сил, унес радость и молодость. Жгучая жалость к себе захлестнула Мэри, слезы подступали к горлу.

Чье-то лицо склонилось над ней, заставив невольно отпрянуть, попытаться руками оттолкнуть видение — ей почудилось, что перед ней — жестянщик, его гнилые зубы и пухлый рот. Мэри закричала. Но руки ее кто-то нежно гладил мягкими заботливыми пальцами, а глаза, в тревоге смотревшие на нее, были голубыми и тоже покрасневшими от слез.

Тетушка Пейшенс! Мэри прижалась к ней и горько зарыдала, стараясь освободить свою душу от страха и горечи, дав волю переполнявшим ее чувствам. Так они плакали, прижавшись друг к другу, молча признаваясь, наконец, в скрываемом долго горе. Выплакавшись, девушка почувствовала возвращение вконец было потерянных сил. Вместе с ними возвращалось ушедшее, казалось окончательно, мужество.

— Вы знаете, тетя Пейшенс, что произошло?

Тетушка крепко сжала руку Мэри, чтобы племянница не могла отнять ее, глаза женщины молили о пощаде, она и так была наказана, хотя ее вины в происходящем никогда не было.

— Как долго я лежу здесь? — расспрашивала девушка и узнала, что пошел второй день.

Мэри задумалась: два дня — долгий срок, ей казалось, что они только недавно отъехали от берега. За это время многое могло произойти, а она лежит в постели в самом жалком и беспомощном состоянии.

— Надо было меня разбудить, — сказала она раздраженно, оттолкнув ласкавшие ее руки. — Я не ребенок, со мной не надо носиться из-за пары царапин. У меня есть дела поважнее, чем валяться под одеялом, неужели вы не понимаете?

Тетя Пейшенс робко пыталась ее успокоить.

— Ты не могла двигаться, — оправдывалась она. — Ты была вся в ссадинах и кровоподтеках. Я тебя искупала, ты долго не приходила в сознание. Я думала, они тебя изувечили, но, слава Богу, все обошлось, ничего серьезного. Синяки пройдут. Хорошо, что ты долго спала — тебе нужен был отдых.

— Вы знаете, куда меня возили и кто бил меня?

Горькие воспоминания ожесточили Мэри. Она знала, что каждое слово ее равносильно удару хлыста по этому слабому мягкому существу, но не могла остановиться. Теперь пришла очередь тетушки проливать горькие слезы; она всхлипывала, как обиженное дитя. При виде ее подергивающихся тонких губ, погасших голубых глаз, условившихся в ужасе на племянницу, Мэри стало невыносимо стыдно, она замолчала, села в постели, свесив ноги; даже от такого небольшого усилия голова закружилась, застучало в висках.

— Что ты собираешься делать? — нервно забормотала тетушка, стараясь уложить ее снова в постель, но Мэри оттолкнула ее и начала натягивать одежду.

— Я знаю, что делать, — отрезала она.

— Твой дядя внизу. Он не выпустит тебя из дома.

— Я не боюсь его.

— Мэри, умоляю тебя, не выводи его из себя, ради нас с тобой, пожалуйста. Ты ведь видела, на что он способен. С момента возвращения он сидит в кухне, белый от злости. Он страшен в таком состоянии, не выпускает ружья из рук. Все двери в таверне на засовах. Я знаю, что ты видела страшные, непередаваемо страшные сцены… Но, Мэри, неужели ты не понимаешь, что если сейчас ты сойдешь вниз, он снова будет тебя истязать, может даже убить тебя? Я никогда не видела его в таком состоянии. Не могу сказать, что ему стукнет в голову. Не ходи туда, Мэри! Умоляю тебя, хочешь — встану перед тобой на колени.