Людмила Бояджиева - Портрет в сандаловой рамке

…И так… Сегодня 13 мая 2005 года. Рю де Коперник. Ароматный брюссельский вечер, многообещающий и нежный, как всегда после дождя. Под моим окном огромный старый каштан весь в цвету — неужели для меня такое великолепие? А еще для воркующих на карнизе горлиц и супружеской пары на соседнем балконе. Они пьют свой вечерний чай, любуются каштаном и друг другом. Мадам делает укладку у парикмахера, а мсье любит тенниски молодежной расцветки. Странно как-то… Разве можно быть счастливым в таком возрасте, совсем на краю…

Монолог прервал соловей. Вера выключила диктофон.

К телефонному звонку, как его не подстраивай под соловьиные трели, привыкнуть трудно. Вот он сладостно запел, а в глубине души гадко екнуло. Дабы подсластить вынужденное общение, Вера сунула в рот целую горсточку чипсов.

— Детка, где ты там? Я что, не во время? — раздался вкрадчивый баритон, так хорошо звучавший с телеэкрана.

— Привет, — беспечно отозвалась Вера. Пусть не бухтит, что она уехала зря, сделала очередную глупость в правилах своего непредсказуемого характера. Ему-то глупости вовсе не свойственны. Лежит сейчас в широченной кровати из мореного дуба. На коврике аккуратно стоят тапки, на тумбочке — бокал минералки без газа, пшикалка для укрепления десен и упаковка «Фестала». И все в этой огромной квартире, отделанной по стандарту высшей категории — аккуратно и правильно. Только в одной сфере он допускал стихийность, азарт, даже вопиющую неряшливость — в любимой работе. Можно было не сомневаться, что на одеяле, коврике и тумбочке валяются кипы листов, газет, распечаток. И даже сейчас, наверняка, Бобров говорил в трубку, просматривая какой-нибудь текст:

— «Привет» и все? Не слишком пылко звучит после недельной разлуки. Чем ты там занята, Верунчик, что это у тебя хрустит?

— Кости. Я сижу в позе Лотоса. А что у тебя шуршит? Изучаешь компроматы?

— Как всегда, иначе не уснуть. Без тебя, без компроматов…. Ты ужинаешь?

— Смотрю в окно и думаю. Думаю, как расписать стены. Свечки каштанов и горлицы. Непременно должны быть горлицы. Послушай, что они твердят! — она высунула телефон в окно, давая собеседнику возможность насладиться воркованием птиц. — Крупные такие, важные голуби, и все время что-то просят. Заметил по интонации? Что они бубнят?

— Сразу же понятно: «Читайте прессу! Читайте прессу!..» Я угадал? Разумеется — мимо. Ты же обязательно придумаешь нечто свое. А сейчас вот попаду в точку: ты грызешь чипсы с сыром! Что означает очередной приступ лирической меланхолии, а в результате — гастрита. Слушай, бросай все и возвращайся в Москву. Не слишком, по-моему, удачна твоя идея с заработком в Европе.

— Ты же знаешь, я освободила квартиру брату. С сентября придется снимать что-нибудь скромное. А это уже — жуткие бабки. И вообще, надо ведь на что-то жить.

— Живи на мои. Я же много раз предлагал. Переселяйся хоть завтра — жилплощадь холостяка Боброва допускает даже некоторую автономию. Спальня общая, но зато у каждого свой кабинет!

— Мне нужна мастерская — с красками, досками, холстами и… заказами.

— Плюнь на заказы. Имеешь право немного расслабиться. В конце-концов я «выбью» тебе мастерскую. А пока испытаем себя в совместном быту. Может, мне, наконец, удастся раскрыть во всей полноте блестящие качества своей одаренной натуры? Я умею быть вежливым, аккуратным и даже способен обеспечить женщину.

— Обеспечить или обесчестить?

— Разрезвилась! Дегустируешь бельгийское пиво? Может, мне все же приехать?

— Ты не сможешь. Скандальный журналист Бобров нарасхват.

— Кстати, во вторник запустили мой фильм «В тени рубиновых звезд».

— Чудесно. Прости, я зевнула. Очередное расследование отчаянного журналиста?

— Ты нарочно зевнула. Причем, совершенно неестественно. А я так одинок без тебя, детка…

— Ты никогда не бываешь один даже в постели. Тебе никогда не бывает скучно. И одолевают тебя не лирические мечты, а сюжеты новых разоблачений. Коррупция, бесконечные разборки с ГБ, тайная жизнь политиков.

— Фу, какой примитивный мужик тебе достался, дорогая.

— Мне достался Брюссель, этот вечер и, кажется, еще нечто совершенно особенное. Знаешь, сегодня мне подарили чужие письма.

— Тебе!? Ты же не станешь читать их! Моя чрезвычайно нравственная девочка совершенно не способна на столь аморальный поступок. Понял! Слушай, скорее всего, документы передали именно для меня!

— Увы, ты здесь не при чем. Письма о любви, им шестьдесят лет и уже давным-давно никого на этом свете нет — ни того, кто писал, ни того, кто так и не получил их. Я думаю… А что если судьба… Да, именно судьба предназначала их мне и так хитро все закрутила… Что бы… Что бы наконец… Эй, ты где?

— Извини, это я зевнул. Челюсть опять хрустит. Сегодня перенапрягся — кормил у грузинов одного нужного малого. Дивная бастурма. Пожалуй, в самом деле, малость перенапрягся.

— Отлично. Глотай двойной «Фестал» и гаси свет. У тебя ж там уже час ночи.

В трубке было слышно, как Феликс проглотил таблетки: — Выпил… А почему ты не ревнуешь? Вдруг я хитрый обманщик. Принял не «Фестал», а какую-нибудь «Виагру». И вокруг — двое, нет трое таких кисок… Одна мулаточка… м-м…

— Не сомневаюсь — хитрый обманщик. Но не ревную.

— Ты умница, детка. Я молод, успешен, честен и одинок. А ты грузись чипсами, медитируй, думай про скучного обманщика Фелю и качалку перед телевизором. Мы ждем тебя. Страстный поцелуй.

— Чао…. — Вера отключила телефон. И почему-то ясно представила, как из ванной Феликса, обернувшись пушистым полотенцем, появилось длинноногое юное создание с раскосыми южными глазами.

— Ну, с кем ты так долго трепешься, Фил? — капризно прогундосило создание, приподнимая край одеяла, хранящего совершенно обнаженные телеса скандального журналиста.

— Редактор «Рубиновых лучей». Такая зануда! — Феликс стряхнул с кровати свои бумаги и заключил в объятия благоухающее кокосовой пеной юное существо…

В руке Веры хрустнул карандаш, она швырнула в окно обломки. Вот манера — навоображать черт знает что, и психовать на пустом месте. А, собственно, разве ей не безразлично то, что происходит сейчас в Москве?

Некоторое время Вера смотрела на угасающий за окном вечер и снова включила диктофон:

— Сегодня продавщица на Жуже угадала во мне художницу. Иногда меня называют писательницей, дамочкой, девушкой и даже леди. А в последнее время часто стали величать «душенька», «милая», «моя дорогая»… И так давно… Очень, очень давно никто не шептал мне «любимая…» Впрочем, я удачно делаю вид, что мне этого вовсе не надо. Или все же неудачно? Если старуха, изображающая гадалку, сразу назвала меня Зачарованной странницей. Странницей во времени и пространстве. Бедолагой, путающей фантазии и мечты, обиды и радости, находки и потери, свою и чужую жизнь. Странницей, постоянно ждущей… Ждущей, когда тот — Единственный шепнет ей «любимая…»