Инна Бачинская - Магия имени

После Рождества мы уехали под Краков к брату отца, дяде Францишку, который вел уединенную жизнь помещика и землевладельца. Лес окружал его громадный дом, снегу навалило по пояс в ту зиму, и нам казалось, что мы перенеслись из Варшавы двадцатого века в средневековую глушь. Трещали дрова в камине, добродушные собаки бродили по дому – дядя обожал охоту. Тащили со стола все, что могли достать. Там я впервые увидел такс и удивился их странному виду. У дяди их было с десяток, не меньше, ласковых, с выпуклыми глазами, невероятно длинных и, как мне казалось, очень женственных.

Помню катание на санях, звон бубенчиков на конской сбруе и охоту на кабана – самое главное событие праздника, в котором, разумеется, участвовали только мужчины. Помню громадного вепря – охотничий трофей, желтые его клыки, полузакрытые длинными светлыми ресницами глаза, косматую жесткую шерсть…

Третьего января нового года гости уехали. Я помню, как прощались мама и тетя Эва – мама плакала, а Эва нет, но была бледной и печальной. Все понимали, что увидеться снова им придется не скоро. Они прощались навсегда. Дом опустел, праздники закончились, жизнь постепенно входила в наезженную колею. И понемногу память о Рождестве тридцать пятого стала затягиваться дымкой времени.

Через два года Эва неожиданно вернулась в Варшаву. Без мужа, с сыном Рышардом. Они вернулись навсегда. Что произошло у них с мужем, никто точно не знал. Они заезжали к нам раз или два, я видел однажды, как плакала мама, рассказывая что-то отцу. Увидев меня, она замолчала, но я успел услышать, как она сказала: «Эва ни в чем не виновата!» Эва купила дом на Мокотове, Рышард стал работать архитектором в какой-то частной фирме. Жизнь они вели, как я понял, очень уединенную, у нас бывали редко, что было довольно странно, принимая во внимание дружбу между Эвой и моей мамой, я ничего о них не слышал до самой войны. Ходили какие-то слухи и сплетни, всем было интересно, почему прекрасная Эва вернулась домой после двадцати лет супружества. Всякое говорили… Официальной версией стала в конце концов версия о победе аристократической семьи, для которой Эва так и не стала своей, что сеньору Рикардо якобы подыскали более выгодную партию, а гордая Эва предпочла уехать. Глупости, конечно, какая партия в его годы… Да и прекрасные сыновья сеньора Рикардо, Рышард и Энрико, кем бы ни была их мать, принадлежали к его роду. Людям хочется сказки, вот они и выдумывают разные небылицы.

А потом началась война и Варшаву оккупировали немцы. Отец находился в Англии, в штаб-квартире аковцев[7]. Я ничего не слышал об Эве и Рышарде до августа сорок второго, когда нам сообщили, что они оба арестованы за участие в Сопротивлении. Эва, говорили, давала деньги подпольщикам. Мама бросилась к немецкому офицеру, который жил на квартире у ее знакомых, просила его узнать, как и что. Их держали в городской тюрьме, мама носила туда передачи, еду и одежду, но так и не увидела ни разу ни Эвы, ни Рышарда. Да и были ли они там, неизвестно. Так и потерялись их следы.

Отец мой погиб в сорок четвертом при бомбежке Лондона, мама умерла через два года после окончания войны, в сорок седьмом. До самого последнего дня она ждала отца, надеялась, что он жив. Война погубила миллионы людей, а судьбы выживших были так тесно переплетены с судьбами погибших, что война для них продолжалась еще долго, а может, так никогда и не закончилась. Мама часто плакала, перечитывая письма отца. Мы положили эти письма ей в гроб, а еще нитку жемчуга – подарок папы, когда он был еще женихом. Она сама попросила об этом.

Сестры, Гражина и Урсула, учились в частном пансионе, я в колледже Святой Катерины. Дом простоял пустым несколько лет. Я как-то заехал туда за документами, кажется, через два года после смерти мамы. Взял ключи у соседей, открыл дверь, вошел. Тишина оглушила меня – особая тишина дома, из которого ушли люди… Я остановился на пороге гостиной, оперся о косяк двери, закрыл глаза и, поверишь, Стах, увидел их всех – и маму, и отца, и Эву с Рышардом, смеющихся, радостных… Услышал звуки музыки – вальс Штрауса. Рышард подхватил Эву, и они заскользили по сверкающему паркету… запах смолы… трещат разноцветные свечи на елке… Эва протягивает Рышарду серебряную звезду…

Я плакал, как ребенок, не в силах сдержать слез в первый и последний раз в жизни. Рыдания рвались из меня, я забыл, зачем пришел, и бросился вон. Спустя некоторое время я написал дяде Стефану, брату мамы, что согласен продать дом.

Долгое молчание воцарилось в комнате. Два старых человека, чья жизнь была почти прожита, сидели, понурясь, вспоминая… Вдруг пан Станислав, сидевший у письменного стола, включил настольную лампу – щелчок переключателя получился очень громким, и яркий зеленый овал света упал на середину стола. Отец Генрик лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди. Гальчевского обдало жаркой волной страха. Он поднялся, подошел к дивану, нагнулся, всматриваясь в лицо друга. Тот открыл глаза и, увидев пана Станислава, улыбнулся:

– Не бойся, Стах, я живой! Ты забываешь, что у нас с тобой впереди важные дела. И пока мы их не завершим, даже и не думай ни о чем! А потом можешь тащить меня к своим врачам! История моя почти закончена. После колледжа я работал несколько лет в Африке от Красного Креста, а в пятьдесят восьмом меня послали с миссией в Мадрид, и я, естественно, постарался разыскать моих испанских родственников, сеньора Рикардо и Энрико. И удивительное дело, почти сразу нашел их. Позвонил, попросил к телефону Энрико – мне казалось, что это удобнее, чем тревожить сеньора Рикардо. Представился. Он, похоже, не удивился, сразу же вспомнил меня, пригласил к себе. Даже прислал машину, длинный черный довоенный «Мерседес», настоящий музейный экспонат. Он жил в средневековом фамильном замке, вернее, в южном крыле его, где были газ, электричество, телефон. Роскошь дома поражала воображение уже в прихожей. Представь себе, Сташек, громадный холл с полом черного с белым мрамора, с высокими потолками, вдоль стен – старинные китайские шкафы, инкрустированные перламутром, люстра на массивной бронзовой цепи, в глубине винтовая лестница резного черного дерева, ведущая в верхние этажи, по обеим сторонам – высокие двери в комнаты, не двери, а произведение искусства. И запах – особый запах, присущий этому дому, – старого дерева, сушеных трав, воска и чуть-чуть тления.

Энрико был моим ровесником, но выглядел много старше, как мне показалось, он удивительно походил на отца. То же смуглое лицо, черные запавшие глаза, ранняя седина на висках. Только бороды не было, да и значительности сеньора Рикардо тоже не наблюдалось. Сутулый, худощавый, заурядный человек… Признаться, я почувствовал разочарование. Сын Эвы и брат Рышарда ничем их не напоминал. Он рассказал мне, что сеньор Рикардо умер в сорок первом, когда Энрико было шестнадцать, а спустя два года он вошел в права наследства. Он много путешествует по свету, коллекционирует оружие, не женат. Как и отец, пишет книги по истории.