Алла Полянская - Право безумной ночи

Я одеваюсь, беру ключи от машины и спускаюсь во двор. Джип лоснится боками в свете фонаря, я открываю дверь и забираюсь внутрь. Никогда я не водила такую машину, но давным-давно у меня были «Жигули» — а кто ездил на «Жигулях», тот может ездить на чем угодно.

Я завожу двигатель и еду между домами. Ночь — штука очень особенная. Сейчас все уже спят, но кое-где светятся окна злостных сов, словно налитые апельсиновым соком. Что там делают люди? Почему не спят? Вряд ли у них несчастная любовь и прочее гложет… Хотя, может, и так. Не одна же я такая нарядная со своими страданиями. Вряд ли они уникальны, учитывая тысячи лет человеческой истории. Но осознание этого, конечно, не делает мою проблему проще. Впрочем, ночной город завораживает меня, а пустые, свободные от транспорта и пешеходов улицы дарят ощущение свободы, и я испытываю возможности этой машины, похожей на круизный лайнер, такой большой, с высоким сиденьем, с какими-то примочками на приборной панели, и эта машина слушается меня, она маневренная и неожиданно приятная в общении.

— Ты пиратствуешь.

— Это очевидно. Просто не спалось.

Я иду в комнату и снова ложусь в постель. Скоро утро, и надо бы встать и приготовить мальчишкам завтрак — давно я ничего им не готовила. Пожарю картошки и сварю молочный кисель, они любят. Сейчас вот начищу, порежу и…

— Ты что?

— Да ложись спать. Я картошку почищу и нарежу, утром пожарю на завтрак.

— Я и сам могу.

— Это моя кухня.

— Конечно. Я помочь хотел.

Я поворачиваю к нему голову — он смотрит на меня так… В общем, лучше б он держал это при себе. Мне не нравится чувствовать себя неуютно в собственной жизни.

— Я в принципе не понимаю, в чем проблема. Жили себе, ты и внимания на меня не обращал, даже не глядел в мою сторону.

— Обращал и глядел, ты просто не видела.

— Ну ладно, обращал, но молчал — так с чего тебя сейчас прорвало?

— Не знаю. Может, оттого, что ты выздоравливаешь и снова становишься сильной и независимой птицей, холодной и далекой. И я тороплюсь застать тебя прежней — открытой и человечной. Такой, какой я тебя знаю все это время.

— Чушь какая-то. Валера, ты пойми: это все непродуктивно. Ну, вот допустим — просто допустим: я каким-то чудом пошла тебе навстречу. Дальше что? Ты уедешь в какую-то Мексику, искать там черепки и прочую древнюю хренотень. Я останусь здесь, и что дальше?

— Я вернусь…

— Давай договоримся так: поговорим об этом, когда ты вернешься. Может, ты там, в Мексиках своих, тоже найдешь себе гладкую молодую телку — без целлюлита, детей, болезней и проблем. Все может быть. Вот представь: только ты сошел с самолета, а тебе навстречу эдакая красотка знойная — стройная, с сияющей кожей и бархатными глазами в такенных ресницах, а тут я осталась, и ты, как порядочный человек, не можешь уже мне дать от ворот поворот — и будешь терзаться, мучиться, и в итоге все это возненавидишь вместе со мной и…

— Оль!

— Ну что снова не так?

— Мне не нужна никакая гладкая красотка. Мне нужна ты.

— И с каких пор?

— С того момента, как я в больнице — помнишь, в тот вечер, когда приволок тебя туда, — дал подзатыльники твоим избалованным детям, а ты бросилась с каталки, оборвала капельницу, чтобы их от меня защитить. Вот ты тогда лежала на полу — бледная, с разорванными колготками и разбитыми коленками, краше в гроб кладут — и закрывала собой Дениса. От меня, агрессора и троглодита. Вот в тот момент я и понял — все, Валера, ты пропал, вот это — твоя женщина, и другой не будет. Словно кто-то на ухо шепнул, понимаешь? И я возил твоих пацанов, а сам думал, как мне сделать так, чтобы остаться в твоей жизни, и тут позвонил Серега и сказал, что перекантоваться у него не получится, и мальчишки предложили мне занять вашу гостиную. И я согласился — потому что хотел остаться, с тобой и с ними. Ты себе даже представить не можешь, как твои дети казнили себя за то, что происходило между вами раньше. Они ведь пришли домой и увидели то, что ты им оставила. И счета за похоронные услуги, оплаченные уже. Ты весьма методичный человек, ничего не упустила, но несколько часов они считали тебя мертвой — пока я им не позвонил, а когда узнали, что ты жива… В общем, все это стало для них большим стрессом, и много мы с ними говорили — и в ту ночь, и потом. Они все правильно поняли, и поняли очень быстро — парни-то хорошие, настоящие. А я оставался здесь в надежде дождаться тебя и как-то… В общем, я все равно буду рядом, хоть прогоняй меня, хоть что!

Блин, у него это, похоже, вполне серьезно, он идейный. И если бы на его месте был Марконов, я бы… В общем, что об этом толковать, это не Марконов. Это абсолютно чужой мужик, которого я практически не знаю и в принципе не понимаю. Марконова с его закидонами — понимаю, а этого — никак. Словно стена между нами.

— Я не знаю, что тебе сказать.

— Вот я ценю тебя еще и за твою абсолютную честность и бестактность. Никаких попыток как-то смягчить правду — что есть, то и сказала. Это для меня важно.

Я пересыпаю нарезанную соломкой картошку в миску, заливаю водой и закрываю крышкой. Знаю, так она потеряет какие-то полезные свойства, но в жареной картошке их по-любому не остается, так что какая разница, когда она их потеряет, эти свойства, сейчас или в процессе жарки. Теперь можно и поспать.

— Все, я спать. Утром пожарю, на всех хватит.

Я иду в спальню, укладываюсь в кровать и укутываюсь в одеяло. Завтра он уедет, а я останусь дома со своими детьми, и мне этого очень хочется. Когда они были маленькие, я очень любила просыпаться ночью и лежать, ощущая, что они тоже здесь, со мной, спят в своих кроватях и видят сны. Сейчас им тоже что-то снится, и они утром проснутся от запаха жареной картошки. А самое главное — то, что они у меня есть. И неважно, что моя жизнь сложилась неудачно. Главное — у меня есть мои дети, они умные, здоровые, красивые, они наши с Климом дети, и они напоминают мне, что я все-таки была когда-то счастлива, и, может быть, этого достаточно. А Марконов… Да пусть трахает свою «смешную» и ржет как конь, мне-то что! Ему пятьдесят два года, он уже взрослый, и если для него гладкая задница важнее моей любви — ну, значит, так тому и быть, пусть живет с задницей, и страдать по этому поводу я больше не стану. По крайней мере, очень постараюсь наступить себе на горло.

— Мам, картошка божественная! — Матвей добавляет себе румяную соломку. — Уф, наелся… Киселя хочется, а то бы еще ел. Дэн, налей и мне.

— Да налил уже, вот. Мам, все вкусно.

— Вы в институт?

— Ага. Заспались, да картошки хотелось поесть не спеша, киселя попить, вот и опаздываем уже. Да ничего, успеем, а не успеем — ну, опоздаем маленько на первую пару, делов-то.