Алла Полянская - Право безумной ночи

— Думаю, нет. Но Валентин сделает все возможное, а ты уповай на чудо. Сиди смирно, рану надо обработать. У Дениса рваная рана предплечья, он много крови потерял, ну и контузия тоже. Положим его в бокс, пусть отойдет маленько.

— Прививку от столбняка я им обоим два года назад делала.

— Я знаю, я же сама им и колола ее. Оля, нужно принять вот эти таблетки.

— Транквилизаторы? Не надо.

Я должна иметь ясную голову, потому что мне надо подумать. Я вернулась домой и расслабилась, не хотела думать о том, что кто-то дважды пытался отправить меня на тот свет — переживала из-за Марконова, наслаждалась новым уютом, который поселился в нашем доме. Я сознательно отсекла себя от мыслей о том, что произошло, и в итоге заплатил за мою беспечность мой сын!

— Оля, нужно бы прилечь.

— Я просила тебя быть с Денисом? Пожалуйста. Иди к нему и не оставляй его одного ни на минуту. Я… потом приду, скажи ему. Не сейчас.

Он молча выходит, а я остаюсь в маленькой комнате, где Лариса делает свои записи. Я не могу выйти в приемный покой, я не хочу никого видеть, я останусь здесь и закрою глаза, чтобы мысленно дотронуться до своего ребенка — что он там делает, в своем искалеченном теле, не собирается ли он уйти из него туда, где была и я? Но он не может так со мной поступить, он не оставит меня, он должен бороться, потому что если он меня бросит и уйдет…

— Оля, крепись, дочка.

Матрона Ивановна, очень некстати. Все сейчас некстати — все, кто ничем не может помочь моему ребенку выжить.

— На все воля Божья, ты молись, он милостив, услышит.

— Милостив? Как бы не так! Куда он смотрел, когда все это случилось?

— Не надо в сердцах-то. Уймись и надейся. Но вот я думаю, что вытащит его Валентин-то, вытащит, вот как пить дать. Идем, там второго в палату загнать не можем — строптивый у тебя малый, оказывается.

— Они оба такие.

Денька едва стоит на ногах — но стоит. Палата небольшая, всего три кровати, и на одной уже разобрана постель.

— Мам!

— Ложись в кровать. Денис, ты ничем ему не поможешь, если погибнешь от потери крови. Ложись, пусть Лариса капельницу поставит.

— А ты?

— А я здесь посижу, с тобой. Пока соседей твоих нет.

— И не мечтай! — Лариса возмущенно фыркнула. — Вторая кровать для тебя. Вот, переоденься в больничный халат и тоже ложись, нужна капельница, и сейчас придет врач, осмотрит твою голову. Что за семейка такая неугомонная, не уложишь!

— Один-то лежит уже.

— Перестань. Валентин сделает все возможное. А ты знаешь, какой он.

Я знаю, конечно. Семеныч — один из тех врачей, кто может сотворить чудо, и сейчас мне именно что чудо и нужно.

— Я бы пошла туда…

— Оль, в операционный блок тебя не впустят, туда во время операций даже персонал доступа не имеет — только тот, кто задействован непосредственно. Таковы правила, и менять их я не могу.

— А ты можешь пойти и узнать?

— И я сейчас не могу. Оля, прекрати. Убиваться пока рано, и будем надеяться, что и не придется. Раз довезли его сюда живым — а это само по себе уже чудо, имей в виду! — то здесь уж постараемся не отпустить. Работай кулачком, мне вена нужна.

Я отчего-то вспоминаю свой опыт с капельницей и рыжей медсестрой, пахнущей духами, — и мне становится смешно, и я не могу удержаться, и не могу остановиться, и голова моя летит в пустоту, и там я продолжаю хохотать, пока не понимаю, что плачу — но здесь гулко и пусто, и темно. И только рука Матвея такая теплая и настоящая, и я держу его ладонь, крепко, двумя руками, и ветер пытается оторвать его от меня, а я держу его изо всех сил, и не отпускаю, и не отпущу.

9

Я вынырнула из темноты в темноту. Из-под закрытой двери пробивается свет, и я целую секунду не могла понять, где нахожусь — но потом все-таки поняла и вспомнила, и вскочила, но тело болит, словно меня избили, распухли ладони и колени — это от асфальта, я так понимаю. На соседней кровати сопит Денис, я прислушиваюсь к его дыханию и понимаю, что он в порядке.

И я боюсь выйти и спросить, как там Матвей, но если я не спрошу, то сойду с ума.

— Оль, чего ты вскочила?

Лариса словно за дверью сторожила, тут как тут. Я молча смотрю на нее — просто смотрю, она знает, что мне нужно услышать, незачем тратить слова.

— Жив пока. Повреждена селезенка, пока не удаляли, Валентин надеется спасти орган, прооперировал — разорвалась от удара взрывной волной, зашили разорванное легкое, откачали кровь из брюшины, обработали раны, ожоги. Глаз, похоже, пострадал не критично — если справится с остальными повреждениями, то глаз беспокоить не будет.

— Прогноз?

— Состояние крайне тяжелое.

— А сама как думаешь?

— Оль, шансы ничтожны. Слишком тяжелые повреждения.

Мы знакомы с ней еще со школы, и мы никогда не лжем друг другу. Нет, мы не подруги — скорее, приятельницы, несмотря на давнее знакомство. Так бывает иногда — знают люди друг друга всю жизнь, но — приятельствуют, и все. Что-то мешает настоящей дружбе, в нашем с Ларисой случае мы с ней слишком разные. Но мы никогда друг другу не лжем, и обе это ценим.

— Я поняла. Где он?

— Оль, в реанимацию тебя не пустят.

— А надо, чтоб пустили. Я хочу быть с ним, пока он жив. Мне нужно, чтоб он знал, что я рядом.

Она вздыхает и протягивает мне халат. Она его принесла с собой и ждала, когда я проснусь.

— Ты влила мне с капельницей снотворное?

— Влила. Выбора у меня не было, ну, убей меня за это — но ты своим детям сейчас нужна на ногах и при памяти, и если бы я не дала тебе снотворного, сейчас от тебя бы мало что осталось.

— Резонно. Идем, нечего мешкать.

Вздохнув, она ведет меня по полутемному коридору. Дверь в реанимацию широкая, стеклянная, изнутри занавешена чем-то белым. Лариса открывает ее, кивает медсестре, сидящей при входе, и ведет меня мимо небольших боксов, в каждом из которых кто-то лежит. Столько людей здесь! Кто-то стонет, кто-то молчит, и выживут не все, но мне надо, чтобы выжил мой ребенок.

— Сейчас стул принесу.

Я смотрю на Матвея — весь в каких-то трубках, лицо скрыто повязкой, тело перебинтовано, и он молчит, только приборы мигают. Я не могу ни плакать, ни как-то по-другому выказать свои эмоции — у меня их нет. Только пустота внутри и страх, потому что линия на мониторе такая тонкая и ломаная, и… нет, не хочу об этом думать. Мой сын выживет, он победит — просто потому, что не умеет проигрывать.

— Сядь.

— Лариса, как теперь?

— Теперь будем надеяться. Мы погрузили его в сон, потому что иначе он не выдержит — много боли, слишком много для одного. Хорошо, что ты рядом с больницей живешь — ну, недалеко, быстро привезли. Но я хочу, чтоб ты понимала: шансов почти нет.