Александр Дюма - Полина

«Неужели вы не решаетесь показать его, — воскликнул я, — и доверяете мне только наполовину?»

«Я сожгла его, — отвечала мне Полина, — но будьте спокойны, я не забыла ни одного слова оттуда.

«Вы хотели, Полина, чтобы моя карьера преступника была полной; Вы все видели, все слышали, мне нечего более открывать Вам, Вы знаете, кто я такой, или, лучше, что я такое.

Если бы тайна, раскрытая Вами, принадлежала мне одному, если бы одна только моя жизнь зависела от нее, я скорее рискнул бы собой, чем позволил бы упасть хоть волосу с Вашей головы. Клянусь Вам, Полина!

Но невольная неосторожность, какой-нибудь знак ужаса, исторгнутый Вашим воспоминанием, слово, произнесенное во сне, могут привести на эшафот не только меня, но еще двух других людей. Ваша смерть спасает три жизни. Итак, надо, чтобы Вы умерли.

Был миг, когда я хотел убить Вас во время Вашего обморока, но у меня не хватило для этого сил, потому что Вы единственная женщина, которую я любил, Полина. Если бы Вы последовали моему совету, вернее, повиновались моему приказанию, Вы были бы теперь возле своей матери. Но вы приехали ко мне, поэтому вините в своей судьбе лишь себя.

Вы придете в себя в подземелье, куда никто не входил вот уже двадцать лет и куда, может быть, никто не войдет еще столько же времени. Не надейтесь на помощь, потому что это бесполезно. Вы найдете яд подле этого письма. Вот все, что я могу сделать для Вас: предложить Вам скорую и спокойную смерть вместо медленной и ужасной. Во всяком случае, что бы Вы ни предприняли, с этого часа Вы умерли.

Никто не видел Вас, никто Вас не знает. Женщина, убитая мною, чтобы восстановить согласие между Анри и Максом, будет погребена в Париже в гробнице Вашей семьи, и Ваша мать будет плакать над нею, думая, что она плачет над своей дочерью.

Прощайте, Полина! Я не прошу у Вас ни забвения, ни милосердия. Я уже давно проклят, и Ваше прощение не спасет меня».

«Это ужасно! — воскликнул я. — О Боже мой! Боже мой! Сколько вы страдали!»

«Да! Теперь все, о чем я могла бы рассказать вам, — только моя агония. Поэтому…»

«Неважно, — закричал я, прерывая ее, — неважно, рассказывайте!»

«Я прочла это письмо два или три раза — и не могла убедить себя в его реальности. Есть вещи, против которых восстает разум: они перед тобою, под рукой, перед глазами, смотришь на них, дотрагиваешься — и не веришь. Я молча подошла к решетке, она была заперта; так же молча я два или три раза обошла вокруг своей темницы, все еще не веря и ударяя в ее влажные стены кулаком, потом безмолвно села в углу своего склепа. Я была крепко заперта, но при свете лампы хорошо видела яд и письмо, однако я еще сомневалась. Я говорила себе, как иногда бывает во сне: я сплю и хочу пробудиться.

Неподвижно сидела я до той самой минуты, когда лампа начала потрескивать. Тогда страшная мысль, не приходившая до тех пор мне в голову, вдруг поразила меня: лампа скоро погаснет. Я вскрикнула от ужаса и бросилась к ней — масло почти все выгорело. Темнота принесла мне первую весть о смерти.

О, чего бы я не дала за масло для этой лампы! Если бы можно было разжечь ее своей кровью, я зубами вскрыла бы себе вену. Лампа продолжала потрескивать, свет все слабел, и круг темноты, который она удаляла прежде, когда еще блистала во всей своей силе, постепенно приближался ко мне. Я была подле нее на коленях, сложивши руки, и не думала молиться Богу, я молилась ей…

Наконец она начала бороться с темнотой, как и мне самой скоро предстояло бороться со смертью. Может быть, я одушевила ее собственными чувствами, но мне казалось, что она сильно цепляется за жизнь и страшится потерять огонь, составляющий ее душу. Вскоре для нее наступила агония со всеми ее фазами: под конец она вспыхнула — так и к умирающему иногда возвращаются силы. Она освещала большее пространство, чем раньше, — так иногда воспаленный разум видит далее пределов, назначенных для зрения человеческого. Потом наступило совершенное изнеможение — пламя дрожало, подобно последнему дыханию на устах умирающего, наконец погасло, унося с собой свет — половину жизни.

Я снова упала в угол своей темницы. С этой минуты я не сомневалась более, потому что — странное дело — с тех пор как я перестала видеть письмо и яд, у меня появилась уверенность, что они рядом.

Когда было светло, я не обращала никакого внимания на безмолвие, но, с тех пор как погасла лампа, оно налегло на мое сердце всей тяжестью тьмы. Впрочем, в нем было что-то такое могильное и глубокое, что… я бы закричала, если бы надеялась быть услышанной. О! Это было то безмолвие смерти, что навечно поселяется в камнях гробниц!

Странно, но приближение смерти заставило меня почти забыть того, кто обрек меня на нее. Я думала о моем положении и была поглощена ужасом, но могу сказать, и это знает Бог, что если я не собиралась простить графа, то также не хотела и проклинать. Вскоре я начала страдать от голода.

Я потеряла счет времени. Вероятно, день прошел и наступила ночь, а потом и утро, потому что, когда солнце появилось, один луч, проникший откуда-то сквозь какую-то незаметную трещину, осветил основание одной колонны. Я радостно закричала, как будто этот луч принес мне надежду.

Глаза мои были прикованы к этому лучику, я стала ясно различать все предметы в пространстве, им освещаемом: несколько камней, кусок дерева и кустик мха. Возвращаясь к одному и тому же месту, луч вызвал в подземелье ростки этой бедной и скудной жизни. О, чего бы я не дала, чтобы быть на месте этого камня, этого куска дерева и этого мха, чтобы увидеть еще раз небо сквозь эту трещину!

Я начала ощущать жгучую жажду и чувствовать, что мои мысли путаются. Время от времени в глазах у меня темнело и зубы сжимались как в нервном припадке, однако я продолжала смотреть на луч. Без сомнения, он проникал в очень узенькую щелку, потому что, когда солнце перестало светить на землю прямо, он померк и стал едва видимым. Это открытие лишило меня последней твердости, я ломала руки от отчаяния и билась в конвульсивных рыданиях.

Голод мой обратился в острую боль желудка. Рот горел, я почувствовала желание грызть, взяла клок своих волос в зубы и начала жевать. Вскоре у меня появилась скрытая лихорадка, хотя пульс едва бился. Я начала думать о яде и тогда встала на колени и сложила руки, чтобы молиться, но оказалось, что я забыла все молитвы. Я могла припомнить только несколько слов без связи и без конца. Мысли, самые противоположные, сталкивались вдруг в моей голове. Мотив «La Gazza»[8] шумел в ушах; чувствуя, что начинаю сходить с ума, я бросилась лицом на землю и вытянулась во весь свой рост.