Татьяна Устинова - Близкие люди

– Или от него куда-то поступали!

– Эдик, от него, если только мы оба имеем в виду одного и того же разнорабочего Муркина, никакие деньги никуда поступать не могли. Разве не ты в нашей конторе подписываешь ведомости на зарплату?!

– Ну и что? – спросил Белов запальчиво. – И из этого ты делаешь вывод, что его прикончили?

– Да, – сказал Степан неприятным голосом, – точно. Из этого я делаю вывод, что его прикончили.

Он повернул выключатель и вслед за Беловым шагнул из затхлого мрака вагончика прямо в теплые сиреневые апрельские сумерки, пахнущие клейкими листочками, свежей землей, молодым ветром.

Почему-то он заметил это только сейчас, как раз когда никаких посторонних красот замечать не стоило, а стоило напряженно размышлять над событиями, происходящими у него под носом. Ведь явно что-то происходило.

Или не явно?

Или не происходило?

Повинуясь чему-то странному, что вдруг пришло ему в голову, то ли где-то увиденному, то ли когда-то вычитанному, Степан сунул руку в темнеющую дверную щель, нащупал хлипкий дээспэшный стульчик, притулившийся справа от входа в вагончик, и наугад подтащил его к двери.

– Что ты там возишься, Степ? – спросил Белов, уткнувшись в Володькину тетрадку. – Ключ потерял?

– Палец прищемил, – ответил Степан и запер дверь.

Ловушка была так себе, не очень. Прямо скажем, и не ловушка вовсе, но ничего лучшего с ходу не придумалось.

Если кто-то полезет среди ночи в вагончик – непременно уронит стул, наделает шума, залает Веста, кто-нибудь прибежит, и взломщика застукают.

Если этот кто-то будет осторожен и умен, ничего не произойдет.

Отлично, ничего не скажешь. Главное, умно.

Чернов, конечно, никуда не уехал. Сидел в вагончике, задрав ноги на стол, и читал какую-то засаленную книженцию без обложки. Вид у него был мрачный.

– Ну что? – спросил он, пристраивая книженцию на живот. – Нашли клад?

– Клад не нашли, – сказал Степан. – Нашли манускрипт с загадочными письменами.

– Что? – переспросил Чернов. – Какой такой манускрипт?

Степан подозревал, что это детское простодушие – часть какой-то сложной игры, в которую Черный играл всю жизнь с непонятной для Степана целью. Степан был уверен в этом потому, что иногда Чернов переигрывал, комедия переливалась через край, и он начинал барахтаться, нащупывая привычное русло туповатого мужицкого простодушия.

Зачем?

В кого он всю жизнь играл? Кого изображал?

– На, посмотри. – В голосе Белова было чуть-чуть ревнивой досады, как будто он был уверен, что тетрадка так и останется их общей со Степаном тайной, в которую они больше никого не станут посвящать. – Это и есть манускрипт. Знаешь такое слово?

Чернов одним движением пролистал тетрадку и вопросительно посмотрел на Степана.

– И что это означает?

– Если б я знал, – кряхтя, сказал Степан. Портфель был задвинут глубоко под стол, и он пытался дотянуться до него, не вынимая себя из кресла, в которое сразу же плюхнулся.

– Даты, – себе под нос пробормотал Чернов, – цифры.

Платежи какие-то. Суммы все время разные. Сто баксов Восемьсот баксов. Пятьдесят. Семьдесят. Двести. Нет, миллионером он все-таки не был.

– Похоже, он во что-то играл, – заметил Белов как бы в размышлении. – В рулетку или что-то вроде этого.

– И все время выигрывал, что ли? – спросил Степан Он добыл из-под стола портфель, засунул в него папку с бумагами и теперь думал, не сунуть ли туда же и телефон. В кармане он ему всегда мешал, но из портфеля его было дольше доставать – Почему? – удивился Белов.

– Там все суммы записаны одинаково, Эдик. Это означает, что он все время делал с ними что-то одно – или получал, или отдавал. Если бы и то и другое, он бы их по-разному записывал.

– Не факт, – сказал Белов быстро.

– Да на самом деле почти что факт, – подал голос Чернов. – Он бы плюсы-минусы ставил или разными чернилами рисовал.

– Это так в детективах пишут?

– Это и без детективов ясно.

– Конечно, как же может быть что-нибудь неясно! Ты у нас такой проницательный!

– Я не проницательный, я просто умею думать.

– Это тебе только так кажется, Вадик…

– Стоп, – приказал Степан негромко. – Ничья. Ноль – ноль. Все по домам.

– Паш, не надо нас разнимать как пацанов, – сказал Чернов злым голосом и одним движением поднялся из кресла Книженция полетела на пол – Я не твой сын, блин, и мне не семнадцать лет. Только я никому не позволю делать из меня идиота!

– Никто не делает из тебя идиота… – начал было Белов, но Чернов не дал ему договорить:

– Так что ты найди себе другой объект для развлечений, Эдик!.. Не доводи до греха!..

– До какого еще греха?.. – пробормотал Белов.

Топая по хлипкому полу с такой силой, что на Степановом столе повалилась подставка для ручек, Чернов прошагал к двери, рванул ее, чуть не сорвав с петель, и выскочил на улицу. Все время он бормотал себе под нос какие-то невнятные ругательства и угрозы. Хлопнула дверь машины, заревел мотор, и “лендкрузер”, набирая скорость, вылетел с площадки.

– Обалдел мужик совсем, – сказал Белов как-то не слишком уверенно, – ну на что это похоже?

– А что ты к нему лезешь все время? И учишь, и учишь, и намекаешь, и усмехаешься многозначительно?! Что ты ведешь себя, как будто он в пятом классе, а ты в десятом?! – Степан повесил портфель на плечо и тоже прошагал к двери. – Ваши дрязги в ближайшие две недели я разнимать не собираюсь. Некогда мне! У меня труп на территории и отставание от графика опупенное! Женитесь, разводитесь, топитесь, море рядом! Делайте что хотите! – Как обычно, он гневался вполне натурально и где-то даже искренне, но все время помнил о тетрадочке, лежащей у него в портфеле, и о загадочных записях.

“Посмотрю еще, разок перед сном”, – решил внутренний, скрытый от посторонних глаз Павел Степанов, а наружный закончил устало:

– Как вы мне надоели. Оба. И разбираться в ваших высоких отношениях я больше не буду, так и знайте!

Он кивнул сердитому Белову и побрел к своей машине.

На запах весеннего леса и поднимающуюся в светлом небе золотистую, как будто прозрачную луну он больше не обращал никакого внимания.

Было около десяти часов вечера.

К одиннадцати он приехал домой, ознакомился со списком преступлений, совершенных Иваном, выволок преступника из кровати, в которой он думал отсидеться, и долго орал, ненавидя себя и угождая Кларе Ильиничне. Насладившись свершившейся местью, Клара Ильинична отбыла домой, а Степан пошел к Ивану мириться. Иван лежал на своем месте бесформенным холмиком – накрывшись с головой, – и тут Степан отдернул одеяло, обнаружилось, что он уже не плачет и только бормочет что-то, строго глядя перед собой.