Кристи Филипс - Хранитель забытых тайн

Анна заглядывает в зеленые глаза жены секретаря. Они чисты, они сверкают молодостью. Пожаловаться ей на головные боли и бессонницу? Миссис Андерхилл наверняка поймет ее.

— Спасибо, хорошо, — отвечает она.

— Смешно, не правда ли, — улыбается миссис Андерхилл: мысль о том, что врач может заболеть, поразила ее, а теперь у нее будто гора свалилась с плеч, — Я спрашиваю о здоровье — и у кого, у доктора! А у вас тут целая куча всяких лекарств. — Она кивает на деревянный чемоданчик. — Думаю, уж кто-кто, а вы-то знаете, как избавиться от любой болезни.

Она смотрит куда-то мимо нее, на другую сторону улицы, где разложил свой товар уличный торговец.

— Извините меня, я уж пойду, мне надо торопиться. Сегодня пятница, а я обещала мужу приготовить на ужин устриц.

И они расходятся в разные стороны. Когда со Стрэнда она поворачивает на Ковент-Гарден, порыв холодного ветра бросает ей в лицо волну сажи и копоти. Небо еще больше потемнело, и от покоя, охватившего было ее на мгновение, не осталось и следа. В черепной коробке словно прорастает, расправляя лепестки и пуская корни, куст железных цветов. Головная боль не оставляет ее ни на секунду, изводя часами, сутками. Деревянный чемоданчик больно стукает по ноге. Она не раз уже подумывала, чтобы купить другой, поменьше размерами и не такой тяжелый, но так и не удосужилась это сделать. Она никогда себе в этом не признается, но в глубине души верит, что этот чемоданчик сам по себе обладает целительной силой. Предрассудок, конечно, она это понимает, предрассудок, не подтвержденный никакими фактами; на самом деле у нее более чем достаточно оснований утверждать как раз обратное. Мальчик, к которому она теперь направляется, семнадцатилетний подмастерье, больной оспой, скорей всего, умрет, не дождавшись утра. Много дней она следовала предписаниям доктора Сайденхема, давая больному лекарства холодные и жидкие, тогда как все другие доктора в таких случаях предписывают горячие и сухие. Новая метода этого терапевта, казалось, дала слабую надежду на выздоровление, но ей-то понятно, что только чудо может теперь спасти ее пациента, а она уже давно перестала верить в чудеса. Она может лишь облегчить страдания мальчика, это самое большее. Облегчить страдания. Ее этому учили, но ей этого кажется мало. Как бы ей бы хотелось хоть один раз приложить ладонь к лихорадочной щеке больного и почувствовать, что она прохладна, убаюкать умирающего от дизентерии ребенка и прекратить его смертельные судороги, дать больному лекарство, которое действительно лечит, а не приглушает симптомы болезни. Действительно лечить и вылечивать, своими руками, своим знанием, своим состраданием. Даже какое-нибудь маленькое чудо, думает она, искупило бы все ее ошибки.

Она отвлекается от невеселых мыслей и видит, что уже почти наступила ночь. В конце переулка останавливается какой-то экипаж. Плешивый кучер натягивает вожжи, спина его все еще изогнута дугой, будто осадил лошадей он всего мгновение назад. Она замедляет шаг. Что-то в этом экипаже ее беспокоит, хотя явных причин для тревоги, кажется, нет, это всего лишь обычная наемная карета. Со скрипом открывается дверь, и на улицу выходит мужчина. Одет он прилично, как человек с положением в обществе, но осанкой и движениями тучного тела скорее похож на трактирного буяна. Взгляд его открыт, в нем ощущается одновременно и некая интимность, и угроза, словно этот человек хорошо ее знает и имеет основания быть ею недовольным.

Она стоит достаточно близко, и, обращаясь к ней, ему не требуется повышать голос.

— Миссис Анна Девлин, дочь доктора Брискоу? — спрашивает он.

Вопрос звучит резко и неприятно, подтверждая первое впечатление: это наряженное в дорогие одежды грубое животное. Она берет себя в руки, правая рука исчезает в кармане юбки, где у нее спрятан нож, оружие, которым она умеет обращаться с необыкновенной ловкостью и мастерством. Но пальцы ее не успевают дотянуться до рукоятки — кто-то хватает ее сзади. У негодяя оказался сообщник: крепкая рука его обвивает ее талию и поднимает на воздух с такой быстротой и легкостью, что у нее не хватает времени даже подумать о странности происходящего. Первый мужчина вырывает у нее чемоданчик с лекарствами и сует его в дверцу кареты, а другой вслед за ним втаскивает в карету и Анну. Задыхаясь, она падает на жесткое сиденье спиной к кучеру. Увидев прямо перед собой молча сидящего человека, она на мгновение теряет дар речи.

— Миссис Девлин, — произносит он.

Приветствие его звучит как приговор.

Она глядит на него с опаской. Перед ней сам лорд Арлингтон, первый министр государства, который пользуется неограниченным доверием Карла Стюарта, самый влиятельный человек в Англии, после короля, разумеется. Прежде, насколько она помнит, его завитой парик был не столь сер, зато черная повязка, закрывающая на носу шрам, который он получил в сражении на стороне Карла I, и его внушительный и важный вид все те же.

— Вы захватили с собой чемоданчик с лекарствами вашего отца, — сухо говорит он, — Очень мило.

Когда-то Арлингтон и ее отец были друзьями, но это было давно, много лет назад, с тех пор многое переменилось.

Тростью с золотым набалдашником он стучит в потолок кареты, и экипаж трогается с места.

— Куда вы меня везете? — спрашивает Анна.

— В Ньюгейт[4], — отвечает он, откидываясь назад. — Вы арестованы.

ГЛАВА 2

Трясясь, скрипя и раскачиваясь, карета катит по разбитым лондонским мостовым. Стараясь удержаться, Анна вцепилась в сиденье, липкое от вина, видимо пролитого пассажиром, сидевшим здесь до нее. Как и все наемные кареты, она провоняла пивом, человеческим потом и табачным дымом. По углам, тускло освещая мрачную внутренность кареты и распространяя отвратительный запах свиного жира, чадят две маленькие свечки. Эти запахи в сочетании с немыслимой, грозящей переломать все кости тряской, давно уже укрепили в ней убежденность, что по улицам Лондона лучше всего передвигаться пешком.

Сидящий напротив лорд Арлингтон выглядит вполне в своей тарелке: он, видимо, привык к неудобствам путешествий в грохочущем экипаже или просто нечувствителен к ним. Отец однажды сказал ей, что одним из самых удачливых придворных этот человек стал потому, что обладал прирожденным даром при любых обстоятельствах сохранять естественное и приятное выражение лица. Всякий, кто имел с ним дело, всегда слишком поздно понимал, что для него не существует таких понятий, как дружба и верность, если это не сулит ему личной выгоды или не дает ему в руки еще большей власти. Даже теперь, когда Арлингтону вот-вот исполнится пятьдесят пять лет, когда щеки его совсем обвисли, лицо его сохраняет веселое, даже ребячливое и вместе с тем вкрадчивое выражение; самая заметная в нем черта — проходящая по переносице черная узенькая повязка. «Интересно, — думает Анна, — каково королю видеть это постоянное напоминание об услугах, оказанных Арлингтоном короне?» Должно быть, на него оно производит впечатление, судя по тому, как высоко Арлингтон взлетел за двадцать четыре года, от посыльного лорда Дигби до поста первого министра государства. Но если не говорить об этой несколько показной претенциозности, Арлингтон отнюдь не фат. О нем говорят как об обаятельнейшем, любезнейшем человеке, увлекательном и интересном собеседнике, вдобавок владеющем многими языками, но все при этом знают, что он невероятно жесток, что за его внешней утонченностью, беспечностью и видимым безразличием таится самая грубая продажность. Его парижский наряд — плащ из парчи, множество кружев на манжетах — лишь намекает на тенденции моды того времени; в отличие от более молодых придворных щеголей, с их глубоко продуманной напускной небрежностью и стильным беспорядком в костюме, Арлингтон одевается с кастильской строгостью, которую он приобрел за годы, проведенные в качестве английского посланника в Испании. Руки его, обтянутые надушенными перчатками, покоятся на золотом набалдашнике трости, другим концом упирающейся в пол между его ног. Неровные линии высохшей грязи окаймляют его башмаки на высоких каблуках; несколько пятен аналогичного происхождения попали и на бледные шелковые чулки. Анна подмечает это с удивлением: оказывается, время от времени Арлингтон, как и все прочие люди, принужден ходить по улицам пешком. А также, по всей видимости, чтобы скрыть от постороннего глаза свои делишки, иногда разъезжать в обычной наемной карете. Хотя два разодетых в пух и прах головореза, стоящие снаружи на подножках кареты, вцепившись в нее, точно пиявки, должны привлекать к себе внимание посторонних.