Инна Балтийская - Салон «Зазеркалье»

В воскресенье вечером я позвонила художнику Илюше. Услышав в трубке мужской голос, вежливо попросила:

— Вы не могли бы позвать Евдокию Федоровну?

— Она умерла.

В душе я ожидала именно такого ответа, но все же испытала некоторое потрясение.

— Давно?!

— Простите, а вы кто? — голос телефонного собеседника стал ледяным.

Я опомнилась.

— Мне нужно вернуть ей долг… А с кем я разговариваю?

— Я ее сын.

— Илья? Ваша мать рассказывала, что вы замечательный художник. Продиктуйте адрес, я завтра прямо с утра подъеду.

Как я неоднократно замечала, если нагло потребовать любую вещь, ее без всяких возражений тебе дают. Главное — не просить, а именно требовать. Причем тоном, не допускающим даже тени сомнения в том, будто вы в своем праве. Видимо, нужный тон мне удался, поскольку Илья без дальнейших расспросов назвал адрес. Но, возможно, сильно подействовало упоминание о долге. Насколько я поняла, в средствах непризнанный гений был сильно ограничен.

В понедельник моя смена начиналась после полудня, значит, все утро оставалось свободным.

Художник жил в Ильгуциемсе, уникальном спальном районе с очень плохими домами. Их возвели в срочном порядке тридцать пять лет назад как временные. Предполагалось, что через двадцать лет панельные коробки, построенные по литовскому проекту, снесут, а взамен поставят прочные кирпичные многоэтажки. Может, так бы и случилось, но наступила перестройка, затем Латвия приобрела независимость, и история с домами на этом закончилась. Квартиросъемщиков заставили приватизировать «литовки». Срок их годности тем временем подошел к концу. И «коробки» начали рассыхаться: между панелями появились щели, трубы проржавели, фундамент покосился. Государство заявило, что это проблемы собственников. Дескать, хотят жить в аварийных зданиях — дело хозяйское. Обитатели свежеприватизированных «литовок», задавленные непомерной платой за коммунальные услуги, не могли за свой счет проводить капитальный ремонт. Им оставалось покорно ждать, когда их собственность обрушиться им же на голову.

Я дошла до нужной «литовки», пятиэтажного барака без лифта. Корпус здания напоминал карточный домик, из которого выдернули пару карт. Для прочности каркас был охвачен несколькими рядами стальной проволоки. С ужасом посмотрев на нее, я поднялась на пятый этаж, от души надеясь, что дом не вздумает рухнуть в ближайшие полчаса.

Долго звонила в дверь. Наконец раздались шаркающие шаги. На пороге нарисовался мужичонка неопределенного возраста, примерно моего роста, в обвисших синих спортивных штанах и растянутой белой майке. Жидкие русые волосики почти покинули его голову. Почему-то я представляла художников несколько по-другому. Наверное, насмотрелась французских фильмов про парижскую богему. «Живописец по-латвийски» выглядел куда менее колоритно. Впрочем, главное — не прикид, а талант. Надеюсь, Илюша рисует не автопортреты.

— Разрешите?

Мужичонка попятился, и я вошла в малюсенькую прихожую, которую почти полностью занимал небольшой шкаф. Художник очумело таращил на меня мутные глазенки. Чтобы завязать дружескую беседу, я достала из кошелька пять латов:

— Вот, раз не успела вернуть долг вашей матери, отдаю вам. Евдокия Федоровна меня очень выручила недавно… Вы не расскажете, что с ней случилось? Еще неделю назад она была жива и, как мне показалось, вполне здорова.

При виде пятерки лицо художника просияло. Видно, даже такая мизерная по рижским меркам сумма показалась ему внушительной. Он даже не стал расспрашивать, кто я такая, как познакомилась с его матерью. Похоже, не мог даже мысли допустить, что незнакомый человек вот так возьмет и подарит деньги. Он осторожно взял купюру, как-то засуетился и жестами пригласил меня в комнату.

По дороге я заглянула на кухню. Стол радовал глаз красочным натюрмортом. Среди немытых тарелок и жестяных банок из-под шпрот горделиво возвышалось несколько водочных бутылок. Ну что же, вот и он, долгожданный богемный стиль.

Интересно, а где же обретается жена, подарившая любимой свекрови абонемент в бассейн? Я вошла в небольшую захламленную гостиную и аккуратно присела на краешек маленькой кушетки. Художник вкатился следом, плюхнулся рядом со мной, обдал запахом перегара и, моргая заплывшими глазами, принялся торопливо рассказывать про скоропостижную кончину матери.

Всему виной, как я поняла, оказался тот самый злосчастный абонемент. Евдокия Федоровна, в прекрасном настроении вернувшись из бассейна, прошла к себе. А примерно через час в спальне раздался грохот упавшего тела.

Илюша вбежал в материнскую комнату. Старуха лежала на полу как-то странно открывая и закрывая рот. Глаза налились кровью, губы посинели. На полу лежала чашка с разлившимся чаем. Приехавшая «скорая» определила микроинфаркт. В кардиологическом отделении больницы диагноз подтвердили. Евдокию Федоровну положили в четырехместную палату, где, кроме нее, лечились еще две женщины. Врачи уверяли, что сердце пожилой женщины не выдержало нагрузки. Не следовало ей на седьмом десятке больше часа плескаться в бассейне!

Несколько дней Татьяна, как преданная дочь, навещала больную. Приносила супчики, пирожки домашнего приготовления, доставала нужные лекарства, которые в наших больницах в дефиците. Соседки по палате шепотом говорили Илье, что ему на редкость повезло с женой. Сказать это вслух они не решались. Евдокия Федоровна, казалось, загрызет любого, кто похвалит Танюшу. Сама она не уставала повторять подругам по несчастью, сыну и врачам, что невестка хотела сжить ее со свету, потому и отправила и бассейн.

Но, как бы то ни было, через несколько дней состояние сердечницы намного улучшилось. В больницах нынче подолгу не держат, и врачи предупредили Илью, что на днях его мать выпишут.

А тем временем Татьяна решила покинуть Ригу на пару недель. Ее мать живет на Украине, уже больше месяца серьезно хворает, а дочь не могла ее навестить, потому что ухаживала за свекровью. Но раз Евдокии Федоровне стало лучше, Татьяна имеет право с чистой совестью ехать к собственной матери. Илюша согласился с женой, а «приветливая» свекровь на прощанье предложила Татьяне не спешить обратно.

Татьяна укатила на Украину. А через два дня, накануне выписки, Евдокии Федоровне в последний раз поставили капельницу. После обеда она легла на койку, в вену ей ввели иглу, по трубочкам побежал физраствор… Примерно через полчаса соседки по палате обратили внимание, что в углу Евдокии Федоровны как-то непривычно тихо. Не слышно тяжелого, с присвистом храпа, обычного для грузной дамы. Одна из женщин встала с постели, подошла поближе. Евдокия Федоровна лежала неподвижно. Цвет лица уже сравнялся с оттенком накрахмаленного пододеяльника. Дыхания не было вообще.