Две полоски. Двойная ошибка - Ольга Дашкова
Она, конечно, не призналась, но кто еще кроме нее? А Чехов тогда еще долго шутил, что я его любимая шлюха, и целовал как голодный. Спасибо Мироновой за это.
– Да, все прошло шикарно, спасибо, Мил, – если начну реагировать на ее колкости, сорвусь, а я девушка культурная, мать, мне нельзя. Да и Чех учил: «Говори всем врагам, что у тебя все хорошо, пусть подавятся от радости и сдохнут».
Отвлеклась, потеряла сына из вида, но нашла по яркой шапочке, а между лопаток начинает жечь заново, словно кто-то за мной пристально наблюдает.
Глава 17
– Знаешь, за что я тебя полюбил?
Лежим в Чехом голые в обнимку под тонким одеялом на узком собранном диване. Потому что, если его разбирать, он рассыпается на части. А его тетка строго-настрого запретила трогать ее ложе. Так и сказала: чтобы не совокуплялись на ее шикарной кровати. Ванька уважает тетку и выполняет ее требования, в отличие от родительских.
– Так уж и любишь?
– Ну как тебя не любить, Успенская? К тому же Миронова написала, что ты шлюха. Вот кому ты такая – шлюха – нужна кроме меня?
Смеется, гад такой.
– Так за что любишь?
Мое сердце готово выломать ребра, я кусаю зацелованные Ванькой губы, смотрю в его синие глаза, понимая, что вот если его не станет, если он меня бросит, я сдохну. Шагну с высотки, буду лететь ровно семь секунд, вспоминая эти синие глаза, а потом стану бесформенной массой.
Чех ведет пальцами по лицу, они у него тонкие, красивые, именно такими играют на гитаре, заставляя струны плакать и петь от горя и счастья. Так же как и мое тело, но при этом плачет от счастья душа.
Ванька невероятный, независимый, дерзкий, младший сын из профессорской семьи. Но на факультете иностранных языков Чехов был не просто так, и тут даже не блат папы-профессора. Он уникум, талант с пеленок, в десять лет свободно говорил и читал на пяти языках. Свое место он занимает по праву, но не только поэтому ему все прощается и спускается с рук любая выходка, родители тоже имеют вес.
А вот я попала на бюджет исключительно благодаря своему упорству, участию в нескончаемых олимпиадах, у меня медалей и грамот чемодан. Языки мне тоже давались легко, но никто не спешил развивать эту способность в маленькой Оленьке Успенской, мне пророчили жизнь такую же серую, как была у матери и отчима.
– Помнишь, у Мироновой на вечеринке ты была в короткой юбке, такой, как рыбья чешуя?
– Это пайетки, это модно.
– Да, страшно модно.
Ваня улыбается, у него безумно красивая улыбка, за нее все бабы потока порвут меня завтра, потому что этот придурок орал на весь парк у универа, что Успенская его женщина.
Придурок.
Красивый придурок.
Наглый, умный, лучший.
Первый.
Мой единственный.
– Так за что, говори?
– У тебя классные титьки и ноги.
– Слишком просто.
– Верно. С тобой не бывает просто.
Улыбка исчезает, сейчас он серьезен, я делаю глубокий вдох, понимая: скажи он сейчас что угодно, я приму все. Пусть это будут титьки, короткая юбка «рыбья чешуя» или розовый лак на ногтях.
– Ты смотрела на меня глазами, полными страха, а сама дрожала от желания.
Вот же сука.
Как у него так получается: выбить из-под ног землю, а из легких весь воздух?
– Я уже тогда любила тебя, – отвечаю, но не слышу своего голоса,
Это правда.
Я влюбилась в него именно на вечеринке Мироновой, хотя знала и видела Чеха раньше, но даже подумать не могла, что он обратит на меня внимание. Поэтому сильно и не забивала им голову. А потом пропала, лишь стоило ему посмотреть на меня как-то по-особенному.
Чувствую касание губ, чуть уловимый аромат парфюма, смешанный с сигаретным дымом, он целует…
Резко просыпаюсь, дышу, несколько секунд прихожу в себя, соображая, что это был всего лишь сон. Футболка прилипла к телу, сердце отбивает неровный ритм, нужно успокоиться, но не могу. Всхлип вырывается из груди, могу разбудить сына, кричу в подушку, сжимая одеяло до ломоты в суставах.
Он никогда мне не снился.
Никогда.
Словно забыл.
Бросил. Даже с того света не хочет видеть.
Немного успокаиваюсь, откидываюсь на спину, накрываю ладонью ребра с левой стороны, под грудью. Там татуировка – рваный крест, моя память, мой алтарь любви, которой не стало.
Восемь лет. Его нет восемь лет.
Я старалась забыть. Жила как могла, как умела.
Как-то пыталась дышать, общаться с людьми, не подпускала никого к себе близко, пока не попала в Эмираты, пока не встретила тех двоих. А потом родился Ванька, и я решила, что он послан мне, чтобы жить.
Медленно села, темно, прислушалась, сын сопит на своем детском диване в углу. Прошла в ванную, зажмурилась от яркого света, включив кран, долго наблюдала, как вода стекает по рукам, умылась, убрала назад волосы, посмотрела на себя в зеркало.
Большие глаза на бледном лице, в них какой-то нездоровый блеск, припухшие губы, всего сутки прошли, как я вновь была с ними. Словно и не было этих шести лет, словно так и должно быть.
Одна женщина и двое мужчин. Но как быть дальше, не знаю.
Я не знаю, кто они, чем занимаются, что делали в ресторане на вечеринке в честь слияния фирм Корнева. Я помню тонкие женские пальцы с ярким маникюром на спине Шахова, жену Павла Львовича, которая что-то восхищенно ему говорила.
Что его связывает с Корневым?
Как мы могли так встретиться, словно это все было кем-то подстроено? Но они не тянут на шутников, которые выжидали шесть лет, чтобы найти меня и наказать. Нет, Марк и Клим не такие.
О, я уже называю их по именам, так недалеко до «дорогого» и «любимого». Молодец крошка-мышка, еще несколько таких ночей и я стану совсем ручная.
А может, во всем этом замешана сучка Миронова? Да с такими мыслями можно докатиться и до всемирного заговора. Милана бы сама за них зацепилась, чтобы отомстить мне, да и разболтала бы о сыне. Она любит делать акценты на таком, мол, мать-одиночка, неудачница, да что с нее взять?
Нет, у Мироновой мозгов не хватит, там все перекисью выжжено.
Им что-то нужно от Корнева, и они ищут любые пути как-то надавить на него или что-то узнать. Но при чем здесь я? Мне была поставлена конкретная задача: если он пригласит меня снова, рассказать потом
