Наталья Андреева - Дети белой богини

Так, без ссор и без скандалов с битьем посу­ды, они с Машей дошли до точки. До конечной точки маршрута. И он не выдержал. Спросил с надрывом:

- Ну почему ты молчишь? Нам давно надо поговорить. .

-О чем?

- О нас.

- Мне пора на дежурство.

- Ты прячешься от меня на работе, я давно это понял. Вместо того, чтобы объясниться, ухо­дишь, оправдывая свое безразличие занятостью. Скажи честно, ты хочешь развода?

- Ты же знаешь, что это невозможно.

- Но хочешь.

- Нет, - Маша отвела глаза.

- Ладно, я понял. Не так давно ты сказала: «Хорошо, что у нас нет детей.» И я узнал, что ты ходила к Герману. Не перебивай, я думал об этом три недели. Ты к нему ходила. Но я не могу так просто тебя отдать.

-Я не вещь.

-А я вещь? Неодушевленный предмет, с ко­торым можно так обращаться?

Завьялов попытался взять себя в руки.

- Подожди немного, - попросил он. - Я скоро пойду на работу, буду при деле, и все изменится.

- Ничего не изменится. Дело не в работе, а в тебе. Ты ненавидишь Германа;

- Ты не права.

- Да у тебя это на лице написано! С тобой не­возможно разговаривать. О чем бы мы ни загово­рили, ты переходишь на Горанина, бесконечно твердишь, что ему повезло, а тебе нет. Что он сильный, умный, необыкновенный, а ты нет. И сам жить без него не можешь! Думаешь, что можешь, что без него жить было бы лучше. Ты пред­сказываешь, что его убьют... Может, сам собрал­ся его убить? Может быть, ты уже это делаешь?

- Я?! Что ты от меня скрываешь?! Договари­вай!

- Я скажу тебе. Завтра, потому что мне на ра­боту надо. Я действительно скрываю от тебя очень важное. Не хотела расстраивать.

- Маша!

- Мне надо идти.

- Нет, постой, - попытался он удержать жену.

- Саша, перестань. Я опаздываю. Утром.

- Ну хорошо. Утром, так утром, - сдался он.

- Все, пока.

Ушла, даже не поцеловав его на прощание. А вот раньше... Раньше, раньше! Заладил! Алек­сандр нервно ходил по комнате, сунулся было в буфет, где обычно лежали сигареты, но вспомнил, что их больше нет, и с досадой захлопнул дверцу' Попытался смотреть телевизор, но с раздражени­ем выключил. Все одно и тоже. Сериалы переме­жаются выпусками новостей и ток-шоу. Сладкая ложь, горькая правда и публичное перетряхива­ние грязного белья. Это раньше предпочитали хор из избы не выносить, а теперь им гордятся. Глянь­те-ка, что у меня есть! Какая умопомрачительно прекрасная мерзость! Люди придумывают себе проблемы, а настоящих словно бы не замечают. Смешно! Слушать их - смешно. Жизнь проходит мимо. Вот в чем проблема. Надо бы изменить эту жизнь, но как? От неумения найти ответ на этот мучительный вопрос и рождаются все беды.

Он злился. Потом злился на себя за то, что злится, ворчит, как старый дед. Остался, мол, за бортом жизни, а жизни-то никакой и нет. Выхо­дит, и борта нет. Отчего так больно? Замкнутый круг. Проскрипев кое-как до десяти часов вечера, лег спать. Но уснуть не смог. Лежал, ворочался с боку на бок. Маша сказала - все утром. Она со­бирается рассказать что-то важное. Быть"может, о Германе? О том, что уходит к нему? Не выдер­жал, вскочил и стал собираться. Не позволит он так с собой обращаться!

...Дверь открыл Герман, и, видимо, поняв все по его лицу, с усмешкой сказал:

- О! Я вижу у нас опять приступ ревности!

- Скажи честно, она уходит к тебе?

- Кто? - удивился Герман.

- Маша.

- Маша? Да ты что? Входи. Тебе надо успоко­иться. — Герман посторонился.

Войдя Александр уловил наверху какое-то движение. Не услышал - почувствовал.

- У тебя кто-то есть? - спросил с подозрени­ем.

- Нет, — покачал головой Герман. — Я один. Выпить хочешь?

- Выпить? Да, пожалуй, хочу. Да, хочу. Потом они сидели на кухне и разговаривали

довольно спокойно.

- Понимаешь, — сказал Завьялов, выпив пер­вую рюмку, - она собирается утром мне что-то рассказать. Что-то очень важное. Я так понимаю, ты в курсе.

- А почему я должен быть в курсе?

- Ну как же. Ты и она...

- Эх, Сашка, Сашка! Как же плохо ты обо мне думаешь! Ты вот что, иди-ка спать. Утро вечера -мудренее.     

- Да не могу я там оставаться!

- Ночуй здесь.

- Сон нейдет.        

- Выпей лекарство. У тебя снотворное есть?

- Да, в кармане куртки.

- Выпей, - твердо сказал Герман. - И ложись. Утром все выяснится.

- Водка, теперь таблетки, - поморщился Алек­сандр и потрогал шрам на голове. - Болит...

- Ничего. Ты же мужчина. Терпи. Я сейчас принесу.

- Я сам, - поднялся было Завьялов, но Гора-нин уже нес из прихожей коробочку с лекарством.

- Знаешь, - сказал он, - ложись-ка здесь вни­зу, тут теплее.

«Определенно у него кто-то есть, - мелькну­ло, как в тумане. - А если подняться наверх?» Но ноги не слушались. Расслабился, называется!

Горанин постелил ему в столовой. Уложив, выключил свет, сказав:

- Спокойно ночи. Завтра воскресенье, так что я весь день дома. Спи долго.

Прислушался. Герман поднимается наверх. Естественно, самих шагов он не слышит, но чув­ствует вибрацию, ибо Баранин очень тяжел. Все, наверху. Еле ощутимое дуновение. Словно жар­кий шепот пронесся по дому. Эхо любовных ласк.

Там женщина. Он не может этого знать. Ну ни­как. И не может ничего услышать. Интуиция под­сказывает.

Лежал, чувствуя себя странно. Голова по-пре­жнему гудела от напряженных мыслей. Думал о Маше,' думал о ее тайне. Вот кто-то вновь спус­кается по лестнице. Та же едва ощутимая вибра­ция. Нет, показалось...

Очнулся он глубокой ночью, включил свет и подошел к яркому плакату, висевшему на стене. Красивая женщина и красивая машина. Красное и красное. Герман обожает такие яркие картин­ки. Может, в угоду ему Вероника носит красное, которое ей откровенно не идет? Повинуясь како­му-то непонятному, но чрезвычайно мощному им­пульсу, он снял со стены плакат, положил его на обеденный стол яркой картинкой вниз. Теперь перед ним была белая гладкая поверхность. В стенном шкафу, за стеклом, заметил карандаши и ручки в пластмассовом стаканчике. Достал и принялся делать карандашный набросок. Работал около получаса и вдруг ужаснулся. Он рисовал убийство. Жертвой была... Маша! Да, да, да! Он был никудышным портретистом, но некоторое сходство угадывалось. Пышные каштановые во­лосы, тонкая нижняя губа, близко посаженные гла­за. И огромные пятна, заштрихованные красным.

Рядом нарисовал ломик. Тот самый ломик, которым разбили машину. Который держал в руке Герман. На нем тоже были красные штрихи.

Внимательно разглядев рисунок, он понял, что это больница. Первый этаж. Обычно Маша спускалась, когда ее вызывали. Палаты, в которых ле­жали больные, находились на втором этаже, а вни­зу был приемный покой, кабинет старшей сест­ры, гардероб и подсобные помещения. Ночью первый этаж был пуст, входная дверь заперта. Но ему Маша отпирала. Надо только бросить каме­шек в ее окно на втором этаже. Или позвонить, чтобы ждала и заранее спустилась вниз. Но пос­леднее время он предпочитал появляться без пре­дупреждения.