Галина Зарудная - Яд иллюзий

 – Ну…

 Заметив, с каким нетерпением все ждут моего ответа, пришлось солгать:

 – Конечно. Почему не поехать?

 – На этих же выходных – все в машину и на речку, – победно постановил папа.

 – Реки нынче такие грязные, – слабо запротестовала мама. – Шашлыки портят печень…

 – Запьешь коньяком, – пресекла бабуля, которую решение выехать на природу порадовало больше всех.

 Возражений больше не было.

 – Тебе не надоело писать про уголовщину, родная, – поинтересовался отец часом позже. – Столько хороших тем, на которые можно писать замечательные статьи.

 – Экономика и культура?

 – Экономика, – поморщился папа, – цифры и термины – фу, какая скукотища! А вот культура – это интересно.

 – Ты про два концерта в год, одну презентацию сборника стихов, да кой-какие постановки в театре среднего размаха?

 – Неужто все так плохо? Ну а здоровье? Я бы тебе помог.

 – Уголовщина – чем не важная тема, пап? В экономике часто что-то не ладится. Если человек далек от культуры – никакая газета его не просветит. Тот, кому важно здоровье, знает без журналистов, как его беречь. А вот если в городе убийца, необходимо всех предостеречь. Кому нужна культура, деньги, процедуры, если его могут запросто лишить жизни в один момент.

 – Все правильно, – согласилась мать. – Ты очень верно мыслишь. И пиши только то, что сама хочешь.

 – Сроду здесь никого вот так не убивали, – выпалила вдруг бабуля. – Сколько живу, но такого не видела. Войны нет, слава Богу, лихолетье, кажись, минуло, с чего, спрашивается, такое учинять? Это все молодежь! Голодранцы бесстыжие! Им тычут эти жопы да пистолеты, все равно, что кодируют, и разве люди из них получаются? Клоны! Юность – дело бесстрашное, а потом?

 –  А потом приходит старость – и человек становится невыносим, – мягко заметила мама.

 Бабушка Вера в ответ напыжилась:

 – Я надеюсь, это ты не про меня…

 Домашние беседы ни о чем нагоняли на меня смертную тоску. Легче было вынести угрызения совести за собственную нетерпеливость, нежели выслушивать эти безобидные, ничем не обязующие диалоги, изображая к ним непосредственный интерес.

 Не от того, прости Господи, что не переносила своих родных. Напротив – обожала всеми фибрами души. Умерла бы за любого из них, не колеблясь.

 Однако любые усилия падали ниц перед желанием остаться одной. Больное, слабое, ничтожное желание… все равно брало верх.

 Конечно, они меня понимали, по крайней мере – старались понять. Да и кто же еще, если не они? Но от этого становилось еще мучительнее. Как бы я ни старалась, но неизбежно их чем-нибудь огорчала. И уже потому не могла находиться рядом с ними долго.

 Помимо знаменитого камина, находилось в квартире еще одно – неповторимое, волшебное место, бывшее когда-то дедовым кабинетом и ставшее библиотекой. Время от времени там принимал своих пациентов папа, в особенности, когда лечение проводилось инкогнито, в обход больничной картотеки и сплетен медсестер.

 Я ускользнула из родственной компании в момент незначительной паузы, и, войдя в кабинет, ощутила сладкую, возбуждающую дрожь, поднимающуюся горячими волнами от живота к макушке при виде неисчислимых рядов книг на каждой стене. От пола к потолку – ни одного «живого» места, свободным оставалось лишь окно небольшой теплой комнаты, под которым красовался массивный дедов стол и несколько кресел.

 Где же вы, гламурные журналы о завидном домашнем интеръере? Вам осталось только ахнуть и заплакать!

 Несколько тысяч избранных, самых редких изданий.

 Капитальные вложения, недвижимость, бабкины драгоценности, до сих пор не имеющие счета и цены, – ничто в сравнении с настоящим фамильным достоянием – дедовой библиотекой!

 Иногда мне хотелось брать –  и есть их одну за другой эти книги. Они пахли временем, знанием, словно медом, кружили голову магическим ароматом.

 Здесь было все! И даже больше.

 Лучшие умы человечества! Издания немецкие, английские, французские и итальянские в оригинале.

 Не просто буквы и бумага – тысячи непревзойденных душ: гонимых и отверженных, обреченных и страдающих, признанных и торжествующих… гениальных душ небесных ангелов, случайно (либо умышленно) познавших все горести жизни человеческой…

 Мириады мыслей, мгновений, созерцаний, озарений…

 И ты! Как дитя – теряешься и робеешь, вздыхаешь и замираешь перед могуществом мировых гигантов…

 – Почему не напишешь что-нибудь свое? Ты же так превосходно писала.

 Невесомая истома скомкалась и сникла. Парящего «змея» вернули на землю.

 Мама стояла в проеме кабинета и смотрела на меня почти так же восхищенно, как я – на шеренги бесценных томов.

 Сердце заныло лишь на секунду. Подавив судорожный вздох, я ответила вполне уверенно:

 – Все в прошлом. Бумагомарак и без меня хватает.

 – Хватает, согласна. Но к тебе это не относиться. И когда-нибудь, я надеюсь, твой талант пересилит пессимизм.

 Я не сдержала иронической улыбки:

 – Скорее – реализм.

 Стройные палитурки притягивали, как магнит. Рука сама собою поднималась, плавно скользила, словно проводник, пропускающий не изученные еще никем энергетические импульсы.

 Я подхватила маленький гладкий томик Уильяма Фолкнера.

 – Возьму. Может, найдется время почитать на досуге.

 – Ты разве не остаешься, – спросила мама разочарованно.

 – Пора уже заканчивать этот нудный роман. – Я старалась казаться веселой и говорить бодро. – Хотя, вряд ли наши соотечественники многое потеряют, если никогда не увидят его перевода.

 Мама засмеялась. Наверное просто стремилась меня поддержать. Но у меня отлегло от сердца при виде ее нежного улыбающегося лица.

 Папа переловил меня уже практически при выходе.

 – Ты плохо ела сегодня, – негромко подметил он. – Ковырялась в тарелке для видимости. Сколько часов спишь?

 Доктор – одним словом.

 Я вздохнула, как школьница, которую не отпускают на улицу, пока она не выучит все уроки.

 – Утром несколько часов, потом вечером…

 Папа быстро чмокнул меня в нос, не дав договорить.

 – Ну хорошо-хорошо. Никаких претензий.

 Прощались не менее жарко, как перед тем приветствовали друг друга. Разве что у каждого лежало по глыбе на плече. У них от того, что не насытились моим обществом. У меня – от переизбытка внимания.

 Папе не терпелось проводить меня до дома или хотя бы отвезти на машине, но я строго-настрого запретила, в конце концов – две улицы перейти.

 И вот, наконец, меня отпустили.