Слуги этого мира - Мира Троп

Ти-Цэ хотелось бы, чтобы его перебили, но Ми-Кель продолжала слушать его, не издавая ни звука, и ему пришлось доводить начатое до конца.

– Ми-Кель, это все из-за меня. У слабых родителей рождаются слабые дети, а слабые дети не выживают. Я – то самое слабое звено. Не в пример тебе. Все, что мы пережили, нам пришлось вынести из-за меня, в том числе и твои нервные срывы. Я внушил себе, что это твоя особенность, потому что ты самка, но мама все чаще стала приходить мне на ум. Я помню проведенные с ней дни, и не было существа более спокойного и счастливого, чем она. Потому что рядом с ней был достойный ее йакит – мой отец, пребывающий в гармонии с самим собой. Мне… ужасно стыдно перед тобой, но это правда. Каждое слово – правда. Я тебя недостоин. Я не хотел, чтобы ты это услышала из моих уст, но невозможно выносить, когда ты всячески поддерживаешь меня, а сама проблемы и причины всевозможных бед продолжаешь искать в себе. Ми-Кель, я не имею права на твое прощение, но, если можешь… Пожалуйста, прости меня.

Ти-Цэ приклонил голову, прикоснувшись к земле лбом.

Он жмурился и с гулко бьющимся сердцем прислушивался к ее дыханию. Как вдруг почувствовал поверх своей короткой центральной пряди мягко опустившуюся ладонь.

Ти-Цэ осторожно приподнял голову. Она выглядела уставшей, но на губах ее была невесомая тень улыбки.

– Вот как, – только и сказала Ми-Кель.

Ти-Цэ ждал слез и крика, но увиденное выбило его из колеи. Стыд глодал йакита до кости, но ее лицо – лицо докопавшейся до истины после долгих терзаний женщины, – взбудоражили в нем совсем другие чувства. Это была улыбка его матери – умиротворенная, спокойная и очень любящая.

– Ты… не ненавидишь меня? – спросил Ти-Цэ.

Ми-Кель усмехнулась. Он недоверчиво таращился на нее, пережившую по его вине столько несчастий.

– Если все действительно так, как ты говоришь, – Ми-Кель вздохнула и непременно закатала бы рукава, будь они у нее, – то это можно исправить, а значит, все в порядке. Ведь теперь ты не будешь держать все в себе, правда? Мне ли не знать, как тяжело, когда захватывают чувства, а сдерживать их нет сил. Почему ты не говорил мне этого раньше? Ведь это только лишь значит, что между тобой и мной чуть больше общего, чем мы оба думали.

Ти-Цэ заколотила мелкая дрожь, но Ми-Кель удержала его от очередного поклона за руки.

– Давай справляться с этим вместе? – сказала Ми-Кель. – Ребенок ведь наше общее дело. Ти-Цэ, не молчи, пожалуйста. Скажи, что отныне будешь делиться со мной всем. Я хочу слушать тебя так же, как ты слушаешь меня. И я готова ждать, когда ты придешь в себя, столько, сколько тебе потребуется. А после мы снова попробуем, и точно справимся. Вдвоем.

– Ми-Кель…

– Я так горжусь тобой, – прошептала Ми-Кель. – Я знаю, как тяжело тебе далось все это признать не только передо мной, но и перед самим собой. Ты как будто… Не знаю, как и сказать, но ты сильно изменился за этот вечер. Я вижу в тебе мужчину, Ти-Цэ. И безумно счастлива.

Ти-Цэ усадил ее себе на руки и вскочил в полный рост, совсем как тогда, на источнике, в другой жизни. Она обняла его за шею. Ти-Цэ что-то бормотал в беспамятстве, но Ми-Кель только молча поглаживала его по спине. Ерошила шерсть на загривке, когда он шептал, что ее недостоин. Разглаживала ее вновь, когда он признавался ей в любви. И молчала, молчала, пока не иссяк поток годами сдерживаемых им чувств.

– Я люблю тебя.

– Знаю, – ответила Ми-Кель.

– Я хочу тебя.

– Это я тоже знаю. – Ее улыбка стала шире.

– Как бы я хотел провести эту ночь с тобой. Но я не могу оставить Помону.

– Я буду здесь.

Ти-Цэ колотило как в лихорадке. И как теперь ей откажешь? Эта женщина заслуживала того, чтобы ради нее отказаться от всего. Сбежать, укрыться от Старших, плюнуть на все, что стояло между ними. А он был не в праве всего-навсего ночевать у корней древа ради спокойного сна, его и ее.

Но тут он почувствовал, как Ми-Кель выскальзывает из его рук.

Ти-Цэ вскинул на нее вопросительный взгляд, но Ми-Кель, на лице которой была мука, настойчиво высвобождалась из его объятий. Она расправила крылья и вспорхнула обратно к ветви, где спала в палатке Помона. Как в тумане Ти-Цэ поднялся за ветви туда же. И вслед за ней сел на колени: Ми-Кель, скривившись от отвращения, прикоснулась к древесине мертвого древа.

Она прикусила губу чуть не до крови, но превозмогла себя и легла, подперев голову рукой. Сердце Ти-Цэ подпрыгнуло к горлу и там и осталось, оглушительно бухая.

– Ми-Кель, – в который раз за вечер произнес он севшим голосом, не веря своим глазам. – Ты хочешь спать прямо здесь? На мертвом древе?

– Я буду спать там, где спит мой супруг.

– Но ты же…

– Я знаю, – сказала она с нажимом и зажмурилась. Ми-Кель слепо пошарила подле себя в поисках его руки. – Знаю. Мне все равно, оно не заразно, это все предрассудки, как масло в промежности, настойки плодородия и прочее. Разумеется, это не наше древо мертво, а просто… – Она осеклась. Губы Ми-Кель дрожали. – Ти-Цэ, прошу, давай не будем об этом. Просто ляг рядом. Пожалуйста.

В горло Ти-Цэ вонзился шип. У него не было слов, чтобы выразить ей, как сильно он любит, благодарен и горд за Ми-Кель.

Ти-Цэ склонился к ее ногам и поцеловал лодыжки. Ми-Кель поежилась и прошептала его имя.

Он лег рядом и прижал ее к себе так сильно, как только мог. Она уткнулась носом в его грудь и зарылась им в густую белую шерсть. Ти-Цэ чувствовал ее дыхание, пульс, сердечный ритм. Хотел почувствовать его в себе, впитать Ми-Кель, спрятать ее от всех бед мира под собственной шкурой и никогда больше с ней не расставаться.

– Я люблю тебя, – снова прошептал Ти-Цэ.

Ми-Кель подняла голову и собрала губами сырость из уголков его глаз.

– И я тебя.

– У нас теперь все будет хорошо.

– Да.

– В следующем году, когда я приеду, мы обязательно…

– Да.

Ти-Цэ проглотил ком. Мимо проплыл светлячок, и он увидел зеленый огонек света в огромных, блестящих глазах Ми-Кель, обращенных к нему. Он отдал бы все, чтобы только видеть их изо дня в день, просыпаясь и засыпая.

Ее тонкие губы растянулись в улыбке. Ми-Кель снова поцеловала его веки, призывая на сей раз закрыть глаза. Ти-Цэ подчинился.

Йакит накрыл ее своей мантией, подогнул края и прижался щекой к ее лбу. Сезон спаривания был позади, но ее гладкая шерстка все еще кружила голову, успокаивала своим чудесным