Слуги этого мира - Мира Троп
Ти-Цэ не знал, что сказать, и все продолжал смотреть на нее исподлобья, разозленный тем, что женщина ростом со здешних подростков, у которых молоко не обсохло еще на губах, стояла и отчитывала его (да еще за дело). Но Помона и не собиралась дожидаться ответа, и сделала еще один жест, который заставил кровь Ти-Цэ бурлить в висках: она покачала головой и шагнула в палатку, предоставив ему переваривать услышанное хоть до самого утра, если ему того хочется.
Ти-Цэ громко фыркнул и привалился спиной к стволу древа, сложив на груди руки. Он насупился на ветви выше и фрагменты темного неба, которые мог разглядеть, будто упрекал их в том, что никакой угрозы, на которую он мог бы отвлечься (и разогреть кулаки), там не было. Он со вздохом опустил голову и подтянул к себе одно колено.
Ти-Цэ не знал, сколько времени просидел так, пока вновь не обрел способность соображать здраво.
Вокруг было тихо, только редкий шорох ветра и мирное сопение Помоны из палатки доставали до его чутких ушей. Долину давно уже объяла густая ночь, но спать Ти-Цэ не хотелось, и тем хуже для него: он видел кошмары не во сне, а наяву, ибо много-много мыслей, в том числе о сказанном сегодня Помоной, застилали его сознание. Он остался с собой один на один, и, положа руку на сердце, предпочел бы другую компанию, если бы у него был выбор.
Спит ли сейчас Ми-Кель? Думает ли обо мне? И желает ли еще, чтобы я приехал на следующий год?
Думы об этом вызывали сильный укол боли. Если ему самому было с собой тошно, то можно ли было требовать от Ми-Кель другого к себе отношения? И тем не менее, она всегда смотрела на него с обожанием, будто он был того достоин. И тем самым еще больше его мучила.
Ти-Цэ нахмурился: последняя мысль пришла к нему непрошенной гостей, откуда-то издалека. Совершенно нелепая… но она зацепила его внимание, заставляла всматриваться глубоко в себя, хотел он того или нет.
Впервые за долгое время, если не впервые в жизни, на ум ему шли не тяготы, через которые он проходил, и не те йакиты и люди, кого он считал их причиной, а другие служащие, их супруги и даже собственная мать. Он отвлекся от своей жизни, чтобы со стороны взглянуть на чужую, и…
Он извлек из складок набедренной повязки курительную трубку, которая давно уже больно упиралась ему в бок. Ти-Цэ привалился спиной к стволу древа и поднес трубку к глазам.
В последний раз Ти-Цэ курил, когда умер их последний с Ми-Кель сын, и курил до тех пор, пока не отравился. Не нарочно, просто не сумел проконтролировать дозу. Но, как ни странно, именно это несчастье помогло Ми-Кель не впасть в отчаяние окончательно. Она заботилась о нем, выхаживала и вымещала на супруге все свое не пригодившееся материнство.
Ти-Цэ тряхнул головой, отгоняя мысли, принять которые был еще не готов, и сфокусировался на трубке. Он испепелял ее взглядом, как до этого испепелял Помону, но уже знал, что проиграл ей в тот момент, когда принял ее из рук сослуживца в северной башне. Как проиграл и Помоне.
Ти-Цэ выбил когтем искру и поднес трубку с занявшимся кончиком ко рту. Он обхватил ее губами и втянул дым.
Первая же затяжка ударила в голову, и ему пришлось закрыть слезящиеся глаза, чтобы вернуть небо и землю на свои места. Он задержал дым в легких на несколько мгновений, медленно поднял подбородок и выдохнул облако в ночь вместе с головной болью. Из головы будто слили лишнюю воду, едкий запах в ноздрях пригубил все прочие ароматы Плодородной долины. Ти-Цэ дал себе несколько секунд, чтобы прийти в себя, и затянулся снова, уже не так жадно.
То, что так безжалостно ворвалось в его мысли, было осознанностью. Осознанностью такого уровня, какой он не мог открыть в себе ни до выпуска из воспитательного лагеря, ни после. У него все еще слегка потрясывались пальцы, но курительная трубка на подобие обезболивающего позволила ему потихоньку вновь дать осознанности вести его в дебри самопознания. Он осторожно тянул на себя пойманную леску здравомыслия: думал о том, почему так часто утверждал, что жители долины не принимают чужаков. О том, почему так много говорил о непростом характере самок. О том, почему все это оказалось ложью.
Он чувствовал, как крупный улов поддался его ловким движениям, и вытянул добычу на поверхность.
Ти-Цэ осенило, без праведного вопля, без взрыва внутри, без искр из глаз. Напротив, он как никогда прежде почувствовал шерстью царящую вокруг тишину, поцелуй сладостного безмолвия.
Он хмыкнул. И закрыл глаза.
Ти-Цэ курил и то и дело поднимал глаза к небу. Каждый вдох – еще один шаг к принятию реальности, от которой он открещивался всю свою жизнь. Светлячки избегали приближаться к нему из-за едкого дыма, и на мгновение ему показалось, что их собралось столько, что его, того и гляди, может снести поток ветра от их крылышек. Но, когда он открыл глаза, аномально большого облака насекомых перед ним не оказалось.
…Зато было лицо парящей над ветвью самки и ее огромные блестящие глаза.
Ти-Цэ, который собирался уже сделать еще одну затяжку, подавился дымом: прямо напротив него в воздухе зависла Ми-Кель. Ти-Цэ с надрывом прочищал легкие, но ни на секунду не сумел оторвать от нее изумленных глаз.
Ее лицо было непроницаемо, совсем как в ночь после их первой в этом году ссоры. Она наблюдала за супругом, за тем, как постепенно он приходит в себя, но по-прежнему держится за грудную клетку с трепыхающимися легкими в ней. Ми-Кель поочередно переводила взгляд с него на курительную трубку и обратно. Брови выстроились в одну линию и образовали складку на переносице.
– Ми-Кель, – выдохнул Ти-Цэ. Он удержался от того, чтобы сплюнуть горькую слюну, шумно проглотил ее и, как бы это не было бессмысленно, сделал попытку спрятать трубку за спиной.
Она огорченно отвела взгляд, но не сказала ни слова. Ми-Кель медленно полетела вниз, робко, но призывно поглядывая на мужа через плечо. Ти-Цэ торопливо потушил трубку окончательно, зашвырнул ее подальше и спустился по ветвям к Ми-Кель, которая уже сидела у ствола мертвого древа в ожидании его.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он. Вкус от курения, в который он только начал входить, испарился без следа.
Она замялась, будто не только застала супруга врасплох, но и сама
