Карла Манглано - Тайный дневник Исабель
Каждую ночь мне приходилось выносить невыносимые реалии своего существования и вспоминать моменты ее жизни. То, что ее не было рядом со мной, едва не доводило меня до безумия. Гармоничная последовательность изящных линий, составляющих ее разгоряченное тело, все время представала перед моим мысленным взором и затуманивала мой рассудок; эти линии танцевали под моим телом, возбуждающимся от каждого прикосновения, трепещущим при каждом моем вхождении в нее. Ее лицо, выточенное резцом искусного скульптора, ночью, как мне казалось, было рядом со мной, и в моих снах, полных захватывающих эротических сцен, я исступленно покусывал ее губы, пытаясь вонзиться в них зубами в поисках сладострастия — как вонзаются корни пальмы в песок пустыни в поисках влаги, — и чувствуя при этом, как ее длинные ресницы чиркают, подобно крыльям трепыхающейся бабочки, по моим щекам… Однако проснувшись, я обнаруживал, что лежу на кровати один. Да, я лежал один, подавляя стоны, вырываемые из мое груди воображаемыми плотскими утехами и, подобно влюбленному подростку, скрывая под простыней свою эрекцию. Я лежал один, с трудом избегая когтей сдерживаемого сексуального удовольствия, угрожающего исцарапать мою потную кожу. Я лежал один, и перед моим мысленным взором лихорадочно мелькали воспоминания о проявлениях ее сладострастия, о горячих поцелуях и жарких объятиях.
Однажды ночью она явилась мне во сне так, как еще никогда не являлась. Она возникла, окруженная голубыми туманностями, — как женщина на одной из картин Оскара Кокошки; она лежала голая, с целой грудой кусочков золота между ее согнутыми в коленях ногами — как женщина на одной из картин Густава Климта; она была сочетанием бестелесных линий — такой, какой изобразил свою возлюбленную на одном из своих рисунков Эгон Шиле… В ту ночь, брат, мне показалось, что я сошел с ума: это искусство, ранее казавшееся мне непристойным и уродливым, превратилось в отражение моей одержимости! Мой рассудок стал таким же одурманенным, как и у этих развратных сумасбродов!.. Мой рассудок был одурманен ею. И мой — одурманенный ею — рассудок уловил всю красоту и чувственность этих портретов, на которых вполне могла бы быть изображена она и на которых в моих снах и была изображена именно она.
С того самого момента я уже понимал, насколько она меня отравила, насколько меня заразила и насколько трансформировала мой мир и мои убеждения. С того самого момента я чувствовал себя предоставленным своей собственной судьбе — как судно, дрейфующее по полному опасностей морю, или как младенец, подброшенный под чью-то закрытую дверь. Почему?
Почему она убежала из моей палаты в госпитале — убежала с поникшей головой и признанием, так и не сорвавшимся с ее уст? Почему, вместо того чтобы окончательно прикончить меня одним метким выстрелом, она предпочла прибегнуть к этой бесчеловечной пытке? Почему она оставила меня смотреть на закрытую дверь в тот миг, когда мое сердце было открыто для ее признания? Разве только из-за того, что она, брат, любила тебя.
С тобой она гуляла по лесу утром, перед завтраком, при нежарком зимнем солнце. С тобой она проводила вторую половину дня, сидя у камина и наслаждаясь твоими комплиментами. С тобой она без устали танцевала после ужина. И именно с тобой, как мне казалось, она делила свои ночи и уют своей комнаты, в полумраке которой вы вдвоем сочиняли симфонии вздохов и шепота, разрисовывали простыни штрихами желания и мазками страсти и читали при помощи пальцев, с закрытыми глазами — так, как читают слепые, — непристойные послания, содержащиеся в линиях ваших тел. Позднее, с наступлением рассвета, неистовая страсть уступала место спокойной любви, сопровождающейся безмятежными объятиями, размеренными ласками и нежными поцелуями…
Я знал это, потому что то же происходило и со мной, но ты у меня все это отнял.
Почему?
Почему моя любовь, которая изначально была большой и благородной, нежной и бескорыстной, деградировала в низменное и извращенное чувство? Почему я, считавший себя кладезем доброты, великодушия и добродетелей, присущих ангелам, опустился до ревности, зловредности и ненависти, свойственной самому худшему из демонов? Почему она, подняв меня до небес, затем сбросила меня в преисподнюю? Почему она, дав мне свет, затем погрузила меня во тьму? Почему она, став моей, затем отдавала себя другому?
Когда я видел вас вместе — или, хуже того, знал, что вы остались наедине, — я чувствовал себя листком, пожираемым огнем. Мне казалось, что меня гложет изнутри прожорливый солитер, мне казалось, что я гнию — гнию так, как гниет мертвая плоть. Слова, которые она тебе шептала, шутки, которыми она тебя смешила, ладони, которыми она тебя гладила, взгляд, которым она на тебя смотрела, тело, которое она каждую ночь тебе отдавала, должны были принадлежать мне. Они были самым ценным из всего, чем я вообще мог обладать, и я был готов совершить убийство ради того, чтобы все это заполучить.
Почему?
Почему любовь приносит и облегчение и боль? Почему она вызывает и радостный смех и горькие слезы? Почему она — и жизнь и смерть? Почему любовь — это пламя, которое обжигает, и вода, которая утоляет жажду?
Потому что она — богиня любви и смерти, нектар, который отравлял мою кровь, свет, который слепил мои глаза, бальзам, который обжигал мою кожу… Она мне не сказала, что не любит меня.
* * *Я помню, любовь моя… Вспоминать события намного легче, чем вспоминать мысли, но ты должен знать, о чем я думала.
Герцог Карл женится…
Эта мысль была подобна капле, которая снова и снова падает на камень, истачивая его; она была подобна шуму ветра за окном, который мешает заснуть; она была подобна стрекотанию цикад, от которого жара кажется еще более удушливой. Герцог Карл женится… Герцог Карл женится… Герцог Карл женится…
Герцог Карл женится…
Мне надлежало выполнить порученное мне задание — вот и все. Я находилась там, в Брунштрихе, чтобы выполнить это задание и затем уехать оттуда, не оставив после себя никакого следа. Я была словно призрак, о пребывании которого в Брунштрихе и о поступках которого останутся лишь смутные воспоминания, похожие скорее на никому не нужные выдумки. Когда все закончится, никто уже не захочет вспоминать о женщине, которая не была той, за кого себя выдавала, и которая исчезла, не сказав, как ее на самом деле зовут и кто она на самом деле такая… Именно так все и должно произойти.
Мне надлежало выполнить порученное мне задание — вот и все. Его гневные взгляды, полные упреков и всего того, чего он мне так и не высказал и не смог бы высказать, не должны были волновать меня и не должны были иметь для меня какое-либо значение. Я убеждала сама себя, что, когда уеду из Брунштриха, из моей жизни исчезнет все, что было с ним связано: и сам замок, и окружающие его леса, и отмечавшиеся в нем рождественские праздники, и порученное мне задание, и он.
Тем не менее, я не могла не замечать его, когда он находился где-нибудь неподалеку, не могла не бросать украдкой взгляды на его силуэт, виднеющийся в дальнем конце гостиной, на его губы, которые шевелились, когда он разговаривал с другими людьми, на его глаза, когда он смотрел не на меня. Я не могла не вспоминать о его теплых объятиях и о его взгляде, полном нежности. Он был человеком, на груди которого можно было дать волю слезам, рядом с которым можно было безмятежно спать и которого можно было видеть во сне. Я не могла не вспоминать о волнующем прикосновении его пальцев к моей коже и не вздрагивать от воспоминаний о его страстной любви. Я не могла не тосковать по полным событий дням и по бурным ночам, проведенным с ним. Я не могла не вспоминать о нем… если, конечно, я не была в этот момент с тобой, любовь моя. В такие моменты моя страсть и моя тоска по нему растворялись в твоих комплиментах в мой адрес и в твоих ухаживаниях за мной, в твоей очаровательной улыбке и в твоих загадочных глазах, в твоих ласках и в твоих поцелуях. В такие моменты я и сама уже не знала, влюблена я в него, в тебя, одновременно в вас обоих или ни в одного из вас.
Подобные сомнения и метания уже начинали подрывать мою уравновешенность и мое благоразумие. Моя хватка ослабла. Я это чувствовала, потому что дела шли совсем не так хорошо, как должны были идти. Мои приятельские отношения с Алоисом не помогли мне проникнуть в секту, не привели к нужным результатам. Несмотря на все мои попытки сблизиться с ним и что-нибудь у него выведать, Алоис вел себя невозмутимо и предпочитал держаться на расстоянии. Он искусно ретировался еще до того, как я успевала начать наступление. Получалось, что я вела весьма специфическую войну: я имела дело с неуловимым противником — так сказать, с плохо вооруженным партизаном, который, чувствуя мое приближение, спасался от меня в лесной чаще и оттуда уже не появлялся, а потому я не могла его победить. А еще боевые действия, которые я вела, напоминали мне осаду заколдованной неприступной крепости: между зубцов защитных стен этой крепости не было видно лучников, однако проникнуть за эти стены не представлялось возможным, потому что они были идеально гладкими, без окошек, и скользкими, а крепостные ворота оказались заколочены глухо-наглухо. В схватке лицом к лицу мое колющее и режущее оружие наталкивалось на непробиваемый щит вежливого равнодушия, раздражающей фривольности и чрезмерной осмотрительности. Я, впадая в отчаяние, иногда начинала напирать так сильно, что меня это даже пугало. Такие мои действия могли быть опасными: зверь, загнанный в тупик, может броситься на охотника, попытаться вцепиться ему в горло, а чересчур отважный солдат очень быстро находит на поле боя свою смерть.
