Джойс Элберт - Безумные дамочки
— А я понимаю.
Возникла пауза.
— Ну, продолжай, — сказала Беверли.
— Он ищет женщину с деньгами, а у тебя они есть.
— Йен?!
— Нет, Гарри Беллафонте.
— Не шути, Симона.
— Конечно, Йен. Йен Кларк. Он работает в этом дурацком телешоу.
В трубке звякнул стакан.
— Я тебе не верю, — сказала Беверли. — Насчет денег.
— Ну и ладно. А я не верю, что ты знаешь, что такое оргия.
— Спроси у Лу Маррон. Клянусь, она тоже не знает.
Настал черед Симоны удивиться:
— А при чем здесь она.
Но Беверли бросила трубку, и мокрое ухо Симоны пронзили гудки отбоя.
До одиннадцати часов вечера Стив Омаха не позвонил, и Симона бродила по крошечной квартире, вспоминая строки из любимой книги по астрологии: «В минуту слабости Стрелец может пообещать вам весь мир, но у него нет ни малейшего желания сдержать свое слово». Или это обо Львах? К несчастью, Чу-Чу сжевал книгу несколько месяцев тому назад, так что теперь не проверишь. Она от отчаяния решила лечь спать и мечтать о шампанском, которое исправит ее покореженную жизнь.
Во сне купалась в шампанском, когда зазвонил телефон, и Симона взлетела с нижней постели (нижняя — летом, зимой — верхняя) и схватила трубку.
— Извини, что не позвонил раньше, — сказал Стив Омаха, — но сначала была занята линия, а потом я столкнулся с парижскими друзьями, потом заснул. Что ты делаешь?
— Сплю. Который час?
— Около двух. Понимаю, что поздно, но можно зайти на чашечку кофе? Я принесу кофе и голландский сыр. Ты любишь голландский сыр?
— Конечно. Ты где? Я слышу какой-то шум.
— Да я напротив, в «Русском чайном доме». Я буду через минуту.
Чу-Чу с лаем начал возбужденно носиться по квартире. Потом он лег на пол, перевернулся на спину, задрал вверх лапы и заскулил, привлекая к себе внимание.
— Все верно, — сказала ему Симона. — К нам идет гость, и нечего ревновать.
Возбужденная Симона, у которой теперь сна не было ни в одном глазу, помчалась к шкафу и достала просторный халат, который взяла в кредит в «Лорд и Тейлор» в конце весны на распродаже. Халат был роскошного синего цвета в китайском стиле, а воротник и манжеты отделаны страусиными перьями.
— Как здесь холодно, — сказал Стив Омаха, когда пришел. — Как вы здесь живете?
— Я забыла выключить кондиционер перед сном. Сейчас выключу.
Он чертовски привлекателен, подумала она. Бешеные глаза и сумасшедший вид. Вдобавок к двум банкам кофе и двум пакетам сыра он принес бутылку коньяка. Симона достала две баночки из-под джема, на одной из которых еще были его следы, и налила в них коньяк.
— Вот, — сказала она, — сейчас согреешься.
— Спасибо. Неплохая квартирка. А как зимой? Есть батареи?
— Да, но их выключают в десять. А что?
— Просто интересно. — Он огляделся. — Моя берлога зимой заледеневает.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Симона. — Если хочешь что-то сказать.
— Ты решила, что я сравниваю температуру у нас в квартирах, а я говорю о своих фантазиях.
У нее возникло страстное желание зарыться лицом в его усы.
— Я не совсем тебя понимаю.
— Потому что до сих пор притворялся.
— Продолжай, — сказала Симона, пригубив коньяк, и в этот момент низ ее тела привычно заныл.
— Ну, глядя на меня, ты скажешь, что я абсолютно нормален, так ведь?
— Нет.
— Тогда ты угадала.
— Что угадала? — еще больше смутилась и растерялась Симона.
— Что я люблю делать с женщинами.
— Я понимаю, что тебе покажутся странными, даже дикими мои слова, но это не так. Честно. Просто в силу ряда событий сегодняшнего дня я решила отказаться от секса, если только не…
Она вспыхнула, не зная, как закончить предложение, но пришлось продолжить:
— Если только…
— Если что?
Сейчас или никогда, подумала она.
— Если только я не сумею кончить.
— А разве раньше этого не было?
Она робко покачала головой.
— Нет.
Лицо у Стива стало суровым.
— Никогда?
Появился негодующий взгляд.
— Нет, никогда.
— Ужасно. Хуже не бывает.
— Да, — согласилась она. — Гнусно.
— Хуже, чем гнусно.
— Ну, я не виновата.
— Да нет же. Все ясно. Это только твоя вина. Ты что, не понимаешь? Ты сделала что-то плохое, очень плохое.
— Да я вообще ничего не сделала.
— Отрицательные реакции очень дурно влияют, за них так же нужно наказывать, как и за положительные. Ты, конечно, понимаешь, о чем я?
— Не понимаю. Мне кажется, ты слегка тронутый, так что забирай сыр, коньяк и отправляйся домой. Быстро.
— Уйду, — сказал Стив Омаха, — после того, как ты будешь наказана.
— Я же сказала, что меня не за что наказывать. Не за что. До тебя не доходит?
— Если ты не хочешь, чтобы тебя наказывали, я предлагаю, чтобы ты извинилась. Тебе надо только сказать, что ты вела себя плохо и просишь прощения за это.
— Я не вела себя плохо, — настаивала она, — и мне не о чем жалеть.
— Нет? Посмотрим.
При этих словах он отставил банку с коньяком, встал и быстро задрал халат Симоны, так что она ничего не успела предпринять.
— Хорошо, — сказал он. — Больше снимать нечего.
— О чем ты говоришь?
— О трусиках, конечно. Я даю тебе последний шанс признаться, что плохо себя вела, жалеешь об этом и раскаиваешься. Так? Ты готова раскаяться и извиниться?
— Конечно же, нет. И иди к черту!
Стив понимающе кивнул.
— Да, теперь я вижу, что все правильно понял с самого начала.
Он схватил ее за талию, перекинул через свое колено на живот и начал шлепать по голой попке. Медленно, сильно и методично.
Между ударами он говорил:
— Теперь ты признаешься, что плохо себя вела и жалеешь об этом? Как, Симона?
И каждый раз Симона кричала в ответ:
— Нет, скотина! Ничего нет!
— Очень хорошо. Сейчас я задам следующий урок.
— Какой урок? — визжала она.
— Узнаешь.
В конце концов терпение ее лопнуло, не потому что было больно, хотя и приятно не было. У нее возникло предчувствие, что все это ведет ее к чему-то очень необычному.
— Хватит, — сказала она. — Я признаюсь.
Тогда Стив Омаха снял ее с колена и поставил на ноги перед собой.
— Послушаем, — сказал он.
— Я плохо себя вела и жалею об этом.
— Жалеешь о чем?
Симона непонимающе глазела на него и думала, что она сделала и чего от нее хотят.
— Я тебя не понимаю, — сказала она.
Затем вспомнила мать и фашиста, который спал на софе в гостиной.
Голос у Стива был нежным и тихим, когда он дал ей тайный пароль:
— Мне жаль, сэр.
— Мне жаль, сэр, — покорно повторила Симона, и, когда долгожданное извинение сквозь силу вырвалось наружу, оргазм, о котором мечтала почти двадцать пять лет, обрушился на нее, невероятный ураган, который смел все мысли о шампанском на клиторе.
Через мгновение Симона оказалась в объятиях Стива Омахи, халат свалился на пол. Она все еще оставалась Римой, девушкой-птичкой, но из нее наконец вырвали перья.
Глава 9
Октябрьское утро началось для Беверли с привычной пульсирующей боли над левой бровью. За окном светило солнце, но в спальне было сумрачно, и она боялась двинуться из страха, что грядет новый приступ мигрени. Можно опрокинуть качающуюся лодку и утонуть в жуткой боли, которая обещала (обещала, подумала Беверли, какое чудное, обнадеживающее слово, хм-м) долгие часы мучений, мучений не только из-за самой боли, но и из-за холода, тошноты, поноса и потери реальности, которые всегда сопровождали боль и требовали неподвижно лежать в постели, как труп в гробу, пока не пройдет приступ.
— Почему? — задавала она себе вопрос. Почему так часто? С тех пор как пять месяцев тому назад переехала на Манхэттен, сильные приступы шли один за другим, и она дошла до такого состояния, что от страха перед ними боялась просыпаться.
Утро стало мукой не только из-за мигрени, но и из-за того, что каждый день у Беверли было сильное похмелье, и нужно было несколько часов, чтобы избавиться от него. Когда это удавалось, она уже была сильно пьяна, что влекло за собой следующее, ужасное утро. Одно за другим, жизнь стала невыносимой. Как она недавно сказала Маргарет, своей служанке:
— Это куча дерьма, а не жизнь, и если бы не дети… я бы «бац-бац». — И приставила палец ко лбу.
Маргарет жила теперь не с ней, а с семьей, в Рослине, и каждое утро приезжала по железной дороге, чтобы одеть детей, приготовить им завтрак и отвезти в школу Далтон, куда они ходили уже месяц. Это была идея Питера.
— Школа их подготовит, — сказал он.
— К чему? К чувству собственной исключительности? К лицемерию?
