Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая
Рука, лежащая на плече девушки, похоже, вовсе не собиралась покидать столь приятного места, ведь она словно чувствовала, как под пальцами бьется, пульсирует молодая кровь. Солнце золотило кольца ее волос, оживляло атласную белизну шеи. Нежный аромат ее духов, скромных, едва заметных, как и вся эта малышка, смешивался с запахом зрелых апельсинов, которые местами усыпали землю, источая резкий эфирный запах.
Он смотрел на нее С такой настойчивостью, что в конце концов она почувствовала взгляд и повернула к нему голову. Взгляды их встретились, он нежно улыбнулся.
— Итак, — проговорил он, — пора за работу!
Он снял руку с ее плеча, оставив ее в недоумении, а может, даже и в разочаровании, направился к своей лошади и вытащил из седельной сумки коробку с пастелью и рулончик бумаги.
— А теперь садитесь, — скомандовал он, — и хорошенько наблюдайте за мной… Главное, повнимательней следите за движением моих мелков. Потом попробуете делать, как я…
Она расправила широкую юбку, колоколом взметнувшуюся вокруг тонкой талии, и опустилась на землю там, где росла высокая, нежная трава. Теперь, в окружении пышных воланов и складок, она напоминала какой-то огромный тропический цветок.
Он уселся рядом, развернул бумагу, пристроил ее у себя на коленях и открыл коробку с пастелью.
В молчании, явно заинтригованная, Луиза следила за его движениями.
В рисунке — как и во всех прочих вещах — он действовал с поразительной быстротой и проворством. Ему не потребовалось много времени, чтобы набросать на бумаге выбранный пейзаж. Вне себя от восторженного изумления, следила Луиза, как из небытия появляется бухта, потом крепость, за ней иезуитский монастырь, лазарет и, наконец, Замок На Горе. С особой тщательностью вырисовывал он набережную, с пристанью и дебаркадером. Едва заметными штрихами изображал один за другим карабкающиеся по склонам холмов домики, казалось, вовсе не интересуясь самой Монтань-Пеле, зато не оставив без внимания сахароварни и винокурни Сен-Пьера, над чьими крышами лениво курился дымок.
— Это восхитительно! — радостно смеясь и хлопая в ладоши, воскликнула Луиза. — Просто чудесно! Нет, мне никогда не научиться такому! Никогда…
— А вы попробуйте! Только попробуйте! Наблюдайте повнимательней за мной, а когда останетесь одни, попытайтесь сделать то же самое… Рисовать по памяти очень полезно… Ведь воображение играет наиважнейшую роль в живописи…
Мелки его так и сновали по шершавой бумаге, оставляя яркие следы и стираясь прямо на глазах. Время от времени он сдувал с рисунка крошки пастели. Он говорил отрывистыми фразами, то и дело снимая рисунок с колен и как бы отстраненно рассматривая его на вытянутых руках, с каким-то растроганным, почти умильным видом изучал, потом то тут, то там добавляя где зеленое пятнышко, где красный штришок или еще больше растушевывая бескрайнее изумрудное пространство, что со всех сторон окаймляло сушу. Он прерывался на полуслове, потом немного погодя заканчивал фразу или заговаривал совсем о другом, увлеченный какой-нибудь новой мыслью. Вне себя от восхищения, словно зачарованная, она ловила каждое его слово.
Все, что он произносил, долетало до ее ушей как какое-то невнятное бормотание, и в звуках его голоса ей чудилась сокровенная теплота помолвки. Но в то же время она ни на минуту не сводила глаз с его рук, внимательно следя за каждым движением пастели. Сама того не замечая, она безотчетно наклонилась к спутнику, и грудь ее уперлась прямо ему в плечо. Не показывая виду, он слегка напрягся, стараясь поддержать ее и чувствуя, как и сам заражается теплотою этого юного девственного тела, все непроизвольные движения которого, как бы ни могло показаться со стороны, были продиктованы одной лишь неискушенной невинностью.
Он положил поверх голубого немного розового. Сдул крошки, потом слегка растер это место большим пальцем. Тона смешались, как бы прониклись друг другом, создав какой-то новый, совсем не похожий на те, что его породили, цвет.
— Какая жалость, что вы не знаете моей родины! — проговорил вдруг он. — Право, очень жаль. Порой я испытываю такую острую потребность встретить человека, с кем можно было бы поговорить о наших озерах. Те, чья нога никогда не ступала по земле Шотландии, думают, будто это край холода и дождей. Но ничто не может сравниться красотою с бледным, чуть подернутым туманом ранним утром на берегу озера. Кажется, будто все приобретает какой-то мягкий сиреневатый оттенок, все, даже небо, все будто становится единым целым, сливается, смешивается друг с другом, объединенное этим нежным цветом, который для меня есть цвет нежной привязанности и простых радостей бытия… По правде говоря, — слегка помолчав, продолжил он, — будь у меня чета юных друзей, которым захотелось бы соединить свои судьбы, я не пожелал бы им ничего лучшего, чем маленький домик на берегу одного из озер моей родины, в этой полупрозрачной, светящейся сиреневой дымке, что обволакивает тебя, заставляя забыть обо всей тщетности, всей презренной мелочности и суетности нашей жизни…
Он чувствовал, как ее дыхание ласкает ему ухо, один волосок, выбившись из кудрей, слегка щекотал его щеку. У него было такое ощущение, будто он уже завладел какой-то крошечной частичкой ее естества.
— Все! — как-то внезапно, почти грубо проговорил он. — На сегодня хватит, пора и отдохнуть…
Резким движением свернул бумагу, закрыл коробочку с пастелью. Она растерянно следила за ним, но, увидев на его устах улыбку, тоже заулыбалась.
— Должно быть, уже поздно, — пояснил он, — а я пообещал мадам Дюпарке, что мы вернемся к обеду… Не забывайте, — с минуту помолчав, добавил он, — что мы с вами заключили договор, а потому можем вести себя друг с другом со всей непринужденностью, как самые близкие друзья, и никакие вольности в обращении не могут теперь шокировать ни вас, ни меня. Но те, кто не знает об этом — к примеру, ваша кузина, — могут вообразить себе невесть что, всякие вещи, каких у нас и в мыслях-то не было… Не будем обращать внимания на сплетни… Мы с вами друзья и отлично понимаем друг друга — мы ведь оба художники. Мы знаем цену сиреневой дымке, этому цвету, который следует выбирать для пары юных влюбленных, решивших навеки связать свои судьбы…
Он первым направился к лошадям, чтобы уложить в седельную сумку бумагу и коробку. Потом взял под уздцы обеих лошадей и тотчас же вернулся к ней. Но нашел ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Было такое впечатление, что она, не вполне уловив смысл его слов, истолковала их как-то превратно.
— Да-да, сиреневый цвет, — повторил он. — Это цвет, которого никто по-настоящему не знает. Никто на свете. Я искал его повсюду, но мне удалось найти только вот этот, очень бледный оттенок, — добавил он, указывая на ленты, что развевались вокруг его плаща. — Это мои цвета, но не совсем те, какими мне бы хотелось их видеть… В зависимости от времени дня эти ленты меняют цвет, они делаются то голубыми, то сиреневыми, понимаете ли вы, что я имею в виду?..
Он протянул ей поводья ее лошади. Она приняла их из его рук. Они стояли лицом к лицу друг другу, и ему показалось, что он прочел на ее лице, словно она изо всех сил старается что-то понять и ускользающий смысл этой загадки не на шутку ее тревожит.
— Я хочу подарить вам на память одну из этих голубых лент, — промолвил он, — одну из этих лент, которые я всем сердцем хочу видеть сиреневыми! Она принесет вам счастье. Когда-нибудь потом, когда, меня уже здесь не будет, она попадется вам под руку, и вы вспомните обо мне… Обо мне, вашем друге, художнике…
Произнося эти слова, он выглядел почти растроганным. После чего снял с плеча одну из лент и прикрепил ее к бутоньерке Луизы.
Она не сводила с него глаз. С лица, и так на редкость белокожего, казалось, вовсе схлынула вся кровь. И Реджинальд увидел, как на ресницах заблестела жемчужинкой слеза.
— Пора, — проговорил он, — нам надо поторопиться, мадам Дюпарке уже ждет нас и, если мы опоздаем, не отпустит нас больше вместе…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Мари требует объяснений
Солнце достигло зенита, оно было прямо у них над головой, так высоко, что они совсем не отбрасывали тени — разве что когда кто-нибудь из них поднимал руку.
Мари по-прежнему в ожидании стояла у окна.
И когда до нее наконец донесся стук копыт по каменным плиткам двора и похожий на шорох сухих листьев шелест платья спрыгивающей с лошади Луизы, она вдруг подумала о том, чему до этого момента не придавала ровно никакого значения: что она скажет? Как поведет себя? Как будет выглядеть?
Она кинулась к небольшому зеркалу и внимательно вгляделась в свое отражение. От гнева, боли и тревоги лицо заметно осунулось. Оно было бледным, почти без кровинки — такие следы оставила на нем утомительная бессонная ночь и буквально раздиравшие ее противоречивые чувства.
