Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая
Она все еще была в таком ошеломлении от того, каким манером все «это» случилось, что не могла ни пошевельнуться, ни произнести ни единого слова. У нее было такое ощущение, будто ее оглушили. В голове, словно удары молотка, стучали два имени: «Ред-жи-нальд, Лу-и-за!.. Ред-жи-нальд-Лу-и-за-Ред-жи-нальд-Лу-и-за!..»
Она прислушалась, но всадники были уже так далеко, что до замка не долетал даже топот копыт. Потом приложила руку ко лбу, будто отгоняя какое-то наваждение, и пробормотала: «Да нет, не может быть! Должно быть, мне все это снится! Луиза?! Луиза, такая незаметная, такая вялая, такая никакая, будто ее и вовсе не было на свете!.. Что же вдруг так ее изменило? Кто мог так свести ее с ума?..»
Она присела, ибо более не могла держаться на ногах, и снова мысленно пережила все утренние события.
Увидела, как довольно поздно спустился кавалер де Мобре, нарядный, веселый, с игривой улыбкой на устах. Уверенным шагом направился прямо к ней, взял за руку и приложился к ней губами. Потом тут же поинтересовался:
— А что, генерал уже уехал? Стало быть, это его лошадь я слышал нынче ночью? Я не спал. А вы, мадам?
Она обратила к нему все еще искаженное тревогами лицо.
— Разве не видно, что я дурно спала этой ночью? — ответила она вопросом.
И тут же в комнате появилась Луиза, только вид у нее был не такой постный и унылый, как обычно, а на тонких бледных губах даже играла какая-то блаженная улыбка. В одной руке Луиза держала хлыст.
— Кузина, — как ни в чем не бывало обратилась она к ней, — не соблаговолите ли вы одолжить мне свою лошадь и свой хлыст? Мы с кавалером уговорились проехаться верхом. Он пообещал обучить меня началам живописи. Вы ведь знаете, как я люблю это искусство!
В тот момент Реджинальд снова подошел к Мари и посмотрел ей прямо в глаза.
— Мадемуазель де Франсийон, — проговорил он, — поведала мне, что здесь в окрестностях есть одно удивительное место. Кажется, это где-то на склоне холма, который, если мне не изменяет память, называется Морн-Фюме — Дымящийся холм, так вот оттуда открывается поразительный вид на бухту Сен-Пьера во всем ее несравненном великолепии и в то же время весьма живописно смотрится Замок На Горе…
Мари смотрела на них слегка расширенными от удивления глазами и растерянно молчала, думая про себя, не мерещится ли ей все это, неужели Луиза, которая, даже гуляя с маленьким Жаком, сроду не покидала пределов имения, и вправду настолько хорошо знает эти места, что в состоянии проводить туда кавалера.
Реджинальд же, вздохнув, с самым непринужденным видом как ни в чем не бывало добавил:
— Мы вернемся к обеду. А потом, мадам, если вы позволите, мне хотелось бы заняться вашим портретом…
Теперь они были уже далеко отсюда. И само их отсутствие служило лишним доказательством, что все это было явью. Но как, когда умудрились они уговориться об этой прогулке наедине? Ведь в лучшем случае они могли обменяться лишь парой слов за столом, прикоснуться друг к другу руками при знакомстве и прощании — вот и все. Когда же они еще могли встретиться? Когда смогли остаться наедине, договориться об этом побеге — ибо эта прогулка выглядела как настоящий побег!
Мари начала опасаться самого худшего! Чем занималась Луиза этой ночью? Нет!.. Положительно, она отказывалась понимать, как кавалер с мадемуазель де Франсийон умудрились в такой короткий срок не только придумать эту уловку, но и привести ее в исполнение.
На самом же деле все было очень просто. Реджинальд поджидал, пока Луиза выйдет из своей комнаты. И, услыхав ее шаги, тотчас же появился в коридоре, пренебрегая всеми правилами этикета, взял ее за плечи и проговорил:
— Ступайте быстро и собирайтесь в путь. Уверен, вы знаете какой-нибудь восхитительный вид на склоне Морн-Фюме. Мы с вами отправляемся туда. Я уже приготовил свои карандаши и пастель… Так что нынче же я намерен дать вам первый урок живописи.
Бедная гувернантка, которая не спала всю ночь, снова и снова думая о том, что говорил ей намедни Мобре, чувствовала себя, будто попала в какую-то волшебную сказку. И тут же подчинилась, не слишком раздумывая о том, что делает. Она уже не видела никого вокруг, кроме Реджинальда, слышала только его голос, грезила только о его улыбке!
В досаде Мари вернулась к себе в комнату. Голова нестерпимо болела. Такое впечатление, будто она стала вдвое тяжелее. Она не знала, кого винить за свои страдания, но все ее раздражение, весь гнев обрушились на двоих заговорщиков.
«Значит, вот она какая, — думала она про себя, — наша маленькая тихоня, наша недотрога! Кто бы мог подумать, что она способна на этакие проделки! А ведь как ловко изображала из себя неприступную, бесчувственную ледышку! Вечно с постной миной, сроду шутке не улыбнется. Вроде мужчины ее вовсе даже и не волнуют! Ах, Жак сразу разгадал ее игру, я же насквозь вижу, что на уме у Реджинальда!»
Потом, будто пытаясь найти мотивы для гнева более благородного свойства, добавила: «И так внезапно покинуть маленького Жака! Бедное дитя!.. А мы-то так доверяли этой девице!..»
Она простерла руки к небесам, будто призывая Бога покарать вероломных, и воскликнула:
— А этот кавалер, что ему здесь нужно, зачем он снова вернулся в этот дом? Готова биться об заклад, он ведет себя таким манером нарочно, чтобы посильнее насолить мне!.. Эта его вечная усмешка!.. Вечная презрительная усмешка!.. Когда-нибудь я не выдержу и влеплю ему пощечину! Он понял, что его гнусные замыслы провалились, и решил отыграться на этой убогой идиотке! И она его слушает, она верит его словам! А он просто хочет вызвать у меня ревность! Вот и все! Это же ясно как Божий день, вызвать мою ревность — вот и все, чего он добивается! Затеял игру, а страдать, расплачиваться за все придется бедняжке Луизе…
Она изобразила глубокий вздох и пробормотала:
— Ах, бедная Луиза!..
Такой ход мыслей, похоже, несколько утешил и успокоил ее, правда, в голову сразу пришла мысль о столь вероломно покинутом малыше Жаке, который, возможно, в этот момент нуждается в ее присутствии. Она страстно любила сына, и особенно за то будущее, что ждало его впереди, — ей уже виделся на его юном лобике отблеск короны, ведь он законный наследник Дюпарке! И тоже, как отец, станет генералом!
Она поспешно направилась к двери и только было взялась за ручку, как вдруг в голове молнией пронеслась мысль — даже не мысль, а какая-то смутная, продиктованная наитием догадка.
И все ее спокойствие, вся уверенность вмиг рассеялись как дым.
А все дело было просто в том, что она только что воскресила в памяти дорогу, где, судя по всему, были в этот час Реджинальд с Луизой. Это была та же самая дорога, по которой однажды, в незабываемый для нее день, ехали они вместе с силачом Лефором — в тот день, когда она отдалась Лефору в обмен на его безоглядную преданность ей телом и душою! И внезапно перед глазами у нее встал Реджинальд, обнимающий Луизу там же, где лежали они некогда с бывшим пиратом, где она заключила с ним этот почти дьявольский союз, благодаря которому в конце концов Дюпарке смог вновь обрести свободу!
Теперь она уже более не думала о Луизе. Ведь если разобраться, Луиза во всей этой истории — не более чем сообщница искушенного соблазнителя! Ах, Луиза, бедняжка, она ни в чем не виновата! Ее просто подобрали, потому что она оказалась здесь, под рукой, чтобы отомстить, причинить боль другой женщине, которой не могут простить отказа!
Снедаемая муками ревности, Мари почувствовала, как все то, что, не прошло и минуты, со всей искренностью принимала она за ненависть и презрение, вдруг куда-то улетучилось, уступив место переживаниям совсем иного свойства. Она почувствовала себя совершенно безоружной, вся во власти душераздирающей боли в груди — где-то там тревожно билось раненое сердце.
И она снова и снова повторяла: «Ах, Реджинальд! Реджинальд!..»
И все, что она хотела ему высказать, все уроки, что хотела преподать, — короче, все ее мстительные замыслы сразу превратились всего лишь в благие пожелания, которые в тот момент уже более не казались ей осуществимыми. Хорошо, пусть она решила, что никогда не будет принадлежать ему вновь… Но, в таком случае, почему Луиза, а не она, чем Луиза лучше ее? Ради чего?! Ради чего должна она с негодованием отказываться нынче от того, чем с таким восторгом наслаждалась несколько лет назад, почему должна отрекаться от любви, которой предавались они некогда без всяких задних мыслей, не говоря друг другу никаких высокопарных слов и не связывая себя никакими обещаниями? Да, почему считать теперь дурным, предосудительным то, что казалось ей вполне естественным и нормальным восемь лет назад?
Неужели дети, которых родила она за эти годы, непоправимо изменили то, что зародилось тогда между ними?
И потом, не судьба ли — или, может, рок — снова свела их друг с другом?
