Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая
Она слегка оживила цвет лица, нанеся на него немного крема и пудры, нарисовала в уголке рта небольшую мушку, потом потерла нос и лоб, дабы разогнать кровь и хоть немного придать им живой розоватый оттенок…
Теперь к ней снова вернулась злость — гнев против Луизы… Да, что и говорить, она времени зря не теряет, эта девица, эта тихоня!
Реджинальд с Луизой уже передали одному из рабов своих лошадей и вошли в дом, когда она отворила дверь своей комнаты и вышла на площадку. Тут же послышался веселый голос Мобре, воскликнувшего:
— Что за восхитительные запахи доносятся из кухни! Клянусь честью, этот шеф-повар так искусен в своем деле, что его можно сравнить с великим мастером кисти! Временами ничто не кажется мне столь близким к живописи, чем кулинарное искусство…
И тонкий голосок, от которого Мари меньше всего на свете ожидала чего-нибудь подобного, возразил:
— А как же музыка?
Кавалер же слегка насмешливо возразил:
— Ах, музыка!.. Увольте, это не более чем шум, который слишком дорого стоит!.. Вдобавок ко всему музыка весьма отличается от живописи еще и в том смысле, что какая-то страна может иметь песни, которые нравятся только там, ибо дух местного языка и обычаев не приемлют других; а вот живопись призвана отражать природу, что едина во всех странах света и на которую повсюду смотрят одними и теми же глазами!..
Кто знает, возможно, кавалер и дальше продолжил бы свою тираду, не донесись до него стук каблучков Мари по ступенькам лестницы. Он сразу замолк. Луиза выглядела явно смущенной. Заметив это, он быстро подошел к ней и едва слышно проговорил:
— Вы не забыли, что я поведал вам о живописи?.. Говорите о ней… Ради всего святого, будем говорить о живописи, не то могут подумать, будто мы занимались чем угодно, только не искусством!..
Когда он обернулся, Мари уже стояла в проеме двери — вся натянутая, как струна, слишком чопорная, слишком надменная, чтобы не выглядеть этакой оскорбленной невинностью или поборницей справедливости.
С минуту Мари стояла не шелохнувшись. Взгляд ее был прикован к Луизе. К Луизе, от которой она не могла оторвать глаз. А про себя думала: «При первых Же звуках ее голоса я сразу догадаюсь обо всем! Она была невинна… А стоит первый раз согрешить, как голос тотчас же меняется… Но станет ли она разговаривать?.. Или мне придется силой заставить ее заговорить?»
Она глубоко вздохнула и, даже не дав себе труда придать лицу подобающее выражение, дабы скрыть перекосившую его тревогу, сухо проговорила:
— Луиза!.. Надеюсь, вы поспешите переодеться и расстаться с этой шляпой и нарядом, которые уместны только для верховых прогулок!
Услышав эти слова, вперед выступил Мобре.
— Ах, мадам, — обратился он к ней, — мы пережили такие восхитительные часы. Нам удалось одновременно любоваться всем, что есть самого прекрасного в этих краях, мы оказались прямо в сердце самого неповторимого из пейзажей, я хочу сказать, с одной стороны виднелся Замок На Горе, а с другой — бухта, крепость… Мне даже удалось сделать небольшой набросок, я вам его покажу…
Мари его даже не слушала. Не сводя глаз с Луизы, она заметила бантик из бледно-голубой ленты, что прикрепил к ее плечу кавалер, и чуть не задохнулась. У нее сразу перехватило дыхание. Однако она делала над собой такие нечеловеческие усилия, стараясь сдержаться, что Луизе показалось, будто глаза у нее вот-вот выскочат из орбит.
Потом она произнесла:
— Прекрасно!.. Прекрасно!.. Итак, Луиза? Чего же вы ждете? Обед уже готов. Неужели вы намерены заставить ждать нашего гостя?.. Да-да, я хочу сказать, неужели вы намерены теперь заставить ждать нашего гостя, как заставили прождать себя все утро маленького Жака? Ах право, не понимаю, как это можно! Он то и дело звал вас… А вы… уж не знаю, случилось ли вам хоть раз вспомнить о нем…
Тут, неожиданно для всех, Луиза де Франсийон закрыла руками лицо, будто туда вдруг угодила нежданная пуля. И Реджинальд услыхал всхлипывания. Она разразилась горькими рыданиями. Потом на негнущихся ногах, точно окаменев, бросилась к двери, почти проскочив мимо Мари, но та успела мимоходом презрительно щелкнуть ее по прикрепленной на плече бледно-голубой ленточке, сквозь зубы бросив:
— И потрудитесь, прежде чем выйти к обеду, одеться попристойнее…
Луиза исчезла, и Реджинальд с Мари остались лицом к лицу. Мобре, судя по виду, не чувствовал ни малейшего замешательства. Совсем напротив, глядя на него, можно было бы подумать, будто он заранее предвидел именно такое развитие событий и они вполне отвечают самым его сокровенным чаяниям.
— Теперь мы с вами одни, не так ли?.. Ах, дражайшая, милая Мари! Ну можно ли так расстраиваться из-за малейшего пустяка?! Нет, я решительно не узнаю вас, куда девалась та восхитительная женщина, свободная от глупых мирских условностей, которую я так любил когда-то!
— Замолчите! Вы уже и так принесли в этот дом достаточно зла. Надеюсь, вы более ни дня не задержитесь под этой крышей…
Он с притворным возмущением расхохотался.
— И куда же мне прикажете идти? Если бы генерал согласился продать Гренаду, я мог бы поискать себе прибежище там, по крайней мере, так, надеюсь, мне удалось бы успокоить ваши опасения насчет этой бедняжки…
— Прошу вас, замолчите, — проговорила Мари, — вы выбрали неподходящий момент для своих шуток. Сюда вот-вот вернется Луиза…
Она на мгновенье замолкла и сухо усмехнулась.
— …Луиза, которая носит теперь цвета кавалера де Мобре! Эта девица, на которую достаточно глянуть, чтобы дать ей отпущение грехов, даже не выслушав до конца ее исповеди! Что ж, господин соблазнитель, примите мои комплименты! Но не находите ли вы, что для вас это слишком уж легкая победа?.. И поверьте, победа эта еще не одержана…
— Что вы хотите этим сказать, мадам? Я отказываюсь понимать вас…
— Ах, полно вам, сударь, ломать комедию! Вы отлично понимаете, что я имею в виду!.. Однако лучше оставим это, мадемуазель де Франсийон вернется сюда с минуты на минуту… Нам надо объясниться… Потрудитесь подняться ко мне в комнату сразу после обеда, когда Луиза будет заниматься с Жаком. Нам с вами нужно о многом поговорить…
— К вам в комнату, Мари?! Но, позвольте, благоразумно ли это для женщины, которая хочет порвать с мужчиной?
Она задохнулась от гнева.
— Ах, какая разница! Ну хорошо, в таком случае, мы можем выйти из дома!.. Надеюсь, вы понимаете, что нас никто не должен слышать?
— Да нет, лучше уж я зайду к вам в комнату, — согласился он, — пожалуй, это самое подходящее место для признаний, которыми мы намерены обменяться… Ибо и я тоже не прочь объясниться с вами…
В этот момент в столовую вошла Сефиза с огромным серебряным подносом, на котором были расставлены блюда. Она отличалась теми весьма округлыми формами, какие можно встретить лишь у негритянок, прислуживающих на кухне, где они могут вволю есть не только то, что остается с господского стола, но порой при случае и побаловать себя лучшими кусками.
Реджинальд следил, как она взад-вперед сновала по комнате, почесывая подбородок с видом человека, который пытался отогнать от себя какие-то слишком уж дерзкие замыслы.
Едва исчезла Сефиза, как вновь появилась Луиза. Глаза у нее заметно покраснели от обильных слез.
Однако оба они — и кавалер, и Мари — на какой-то момент буквально застыли, будто превратившись в соляные столбы, когда почти одновременно заметили, что Луиза снова прикрепила к плечу своего нового платья все тот же бантик из ленты, подаренной ей Реджинальдом.
«Кто бы мог подумать! — подумал тот про себя. — Похоже, эта крошка еще горячей, чем я мог предположить… Какое дерзкое непослушание кузине! Надо бы впредь быть поосторожней, не то можно попасть в весьма щекотливое положение. Она вот-вот влюбится в меня по уши, и тогда мне ее уже не остановить…»
Едва успев затворить за собой дверь своей комнаты, Мари сразу поняла, какую допустила неосмотрительность, пригласив кавалера сюда для объяснений.
Но было уже слишком поздно. Поднимаясь из-за стола, он поклонился ей и исчез со словами:
— До скорой встречи…
Потом с подчеркнутым почтением склонился перед Луизой. Мадемуазель де Франсийон одарила его в ответ улыбкой, поднялась и тотчас же исчезла, не удостоив Мари ни словом, ни взглядом.
Она подумала об этом обеде, где все трое сотрапезников напоминали восковые фигуры, скованно застывшие каждый над своей тарелкой, не в силах произнести ни слова, об этом холодном обеде, где все едва притрагивались к блюдам — за исключением разве что Мобре, который хоть и не нарушал молчания двух женщин, но, судя по всему, не принимал его слишком уж всерьез.
Как долго тянется время… Но нет сомнений, он непременно придет! Он ведь обещал!
Она мерила шагами комнату, нервно комкая в руках платочек, будто боясь с минуты на минуты разрыдаться и иметь в нем нужду.
