Джойс Элберт - Безумные дамочки
Затем они медленно переплелись. Питер был в ней, Лу откинулась на спину, он подсунул под нее подушку с золотой бахромой, и она лежала, закинув руки за голову, а Беверли с закрытыми глазами сосала ее грудь. Потом Беверли поцеловала Питера в рот над ее головой, Лу попыталась поцеловать их обоих сразу, но все перепуталось, и она в душе просто парила над кроватью. Ничего, кроме тела. Сон стал явью. Языки переплелись. Рот Лу был в Беверли, руки ласкали ее грудь, а султан Питер смотрел на все это и затем погрузил свой рот в Лу, утопая ногами в длинных рыжих волосах Беверли.
Ни одного слова не было произнесено, только сдавленные животные звуки в душной атмосфере, и они не исчезали, пока их не заглушал очередной стон одного из трех безумцев. Это был медленный танец. Лу окосела. Питер был хореографом. Он располагал их то в одной, то в другой странной позе, но странным это показалось Лу только на следующий день, потому что в момент действа все казалось естественным единством тел. Лу чувствовала, что была ничем, только бесформенной массой чувств. Все ее худшие страхи сбылись. Это пик гедонизма (не думала, а ощущала она), и это не убило ее. Лу не собиралась умирать оттого, что ее заживо едят двое других безумцев.
Не хочу жирного, не хочу постного. Эй, Бесси, ты меня понимаешь.
Пластинку, должно быть, ставили снова и снова, и она продолжала играть, когда они все-таки вынырнули из черной спальни и безмолвно начали одеваться. Питер поправил галстук и подтянул ремень. Грудь Беверли снова полуспряталась в кружевах платья. Лу пристегнула летние оранжевые чулки. Когда она пристегивала заднюю подтяжку, то увидела мужскую ногу, настоящую ногу между гипсовых людей. Прямо у ее лица.
Она раскрыла рот, но промолчала. Это был Тони Эллиот в двубортном полосатом костюме гангстера, в руке у него был гипсовый стакан, а на голове длинноволосый белый парик. Глаза у него сверкнули. Лу взглянула на Беверли в молчаливой мольбе, а Беверли посмотрела на Питера. Тонкие губы растянулись в улыбке, а Тони прядью волос из парика изобразил усы. Питер рассмеялся.
И звук его смеха вывел Лу из себя. Она подошла к гипсовому полицейскому, вынула гипсовый револьвер и прижала его к влажному виску Питера. Лу нажала на курок. Рев трубы на пластинке заполнил паузу, и тут же раздался звук падения тела Питера на пол, потом раздался его смех. Сам он корчился, схватившись руками за живот.
Лу и Беверли продолжали одеваться, а Тони Эллиот дергал гипсового полицейского за руку, чтобы тот обратил внимание на гипсовое убийство.
Часть вторая
Глава 8
Было утро среды в середине сентября, и Симона одевалась на похороны Дэвида Сверна.
По крайней мере она старалась это сделать. Смесь шока, горя и обычной для нее неорганизованности очень замедляла этот процесс. Она начала одеваться в девять часов, уже час тому назад, и до сих пор не могла выбрать между черным мини и черным миди. Мини-платье выглядело более почтенным, значит, более подходящим для этого случая, но впереди на юбке было пятно, которое не удавалось вывести. Она понятия не имела, отчего оно: от еды, от напитков или от спермы. Последним, кто трахал ее в платье, был мудак-психолог, но это происходило сто лет тому назад, и платье было другое. Ну, ладно. Она еще раз рассмотрела другое платье. Все равно больше подходит для вечеринки, чем для похорон. Оно напоминало об итальянских актрисах из старых фильмов Росселлини, когда они изображали проституток.
Симона в свое время вышвырнула три черных платья, в которых работала манекенщицей. Любое из них подошло бы для похорон, но когда в прошлом месяце Дэвид Сверн уволил ее, она, вернувшись домой, в слепой ярости выбросила их в мусорный ящик. Сначала Симона решила, что хозяин шутит, даже не могла поверить, что он так разозлится.
— И все из-за того, что я сказала, будто мисс О’Хара трахается с мистером Нортропом, — плакала она на плече Хелен в раздевалке.
Другая манекенщица сочла ее невероятно наивной.
— Как ты могла подумать, что будешь так говорить с боссом и тебя не уволят? — спросила Хелен.
— Я желала только хорошего. Мне хотелось, чтобы он знал, что творится за его спиной.
— Вот босс и узнал. За сколько он тебе заплатил вперед?
— За две недели.
— А что насчет новой работы?
— Наверное, — вытерла слезы Симона, — я буду работать у доктора Хокера.
— Кто это?
— Хорошенький мозольный оператор, которого я встретила в «Русском чайном доме». Его контора за углом от моего дома, и он говорит, что ищет девушку для работы.
— И что ты должна делать? Резать грязные ногти на ногах?
— Мы не обсуждали деталей, но какая разница? Он очень милый человек, место работы удобное. Я могу обедать дома.
— Если останется аппетит после запаха грязных ног.
— У меня плохой нюх. Как и у доктора Хокера. Он говорит, что через три дня я ничего не буду чувствовать. Как люди на мусороуборочных машинах. Для них мусор пахнет не хуже духов.
— А может, перейти к другому меховщику? У тебя большой опыт.
— Нет. Надо поменять жизнь.
Хелен пожала плечами.
— Да уж, доктор Хокер — это настоящая перемена.
— Он к тому же говорит, что у меня будет белая одежда медсестры. Белое лучше, чем осточертевшее черное каждый день. У меня предчувствие, что в белом мне будет легче.
— Не могу представить тебя в халате медсестры.
— Да, — засмеялась Симона, — зрелище еще то будет.
Похороны были назначены на 11 утра в часовне Риверсайд на углу Семьдесят шестой улицы и Амстердам авеню. Вчера вечером Хелен по телефону сообщила трагическую новость.
— Он умер прямо в демонстрационном зале, на глазах у всех. Сидел с дураком из Луисвиля, обсуждал ондатровые шапочки и вдруг рухнул на стол. Когда приехала «скорая», он уже был холоден, как рыба. Инфаркт, как я и предсказывала.
— Интересно, как воспримет это мисс О’Хара?
— Не знаю, как она, а вот его жена в ужасе. Сразу начала кричать, как только ей позвонили.
— Ирония судьбы, — сказала Симона. — Долгие годы она была инвалидом, а он скопытился первым. Да, интересные будут похороны.
— Ты хочешь сказать, что пойдешь? — удивилась Хелен.
— Конечно, а ты?
— Ни за какие коврижки. Ты была на еврейских похоронах?
— Нет.
— Жуткий плач, Симона. Они невероятно плаксивы, совсем не сдерживают себя, особенно если смерть была внезапной. Сама увидишь. Они задыхаются и падают в обмороки.
— Ну, нельзя же себя вести, как на китайском Новом годе, правда?
— Восхищаюсь твоим мужеством. Расскажешь, как выглядит мисс О’Хара.
— Я все запишу, — пообещала Симона.
Доктор Хокер милостиво отпустил ее в это утро, чтобы она смогла пойти на похороны. Работать у него было не плохо, совсем даже не плохо, решила Симона, когда еще раз попыталась удалить пятно с платья. Мозоли и вросшие ногти. Ей в голову не приходило, что так много внешне благополучных людей страдают от них. Она должна была только вымыть пациенту ноги после операции и посыпать тальком между пальцами, а все остальное время отвечала по телефону, составляла график и заполняла счета. В полдень шла домой, разогревала обед и гуляла с Чу-Чу. Нет, совсем не плохо.
Пятно не выводилось, и Симона решила закрыть его брошью. Брошь странновато выглядела на подоле платья, но люди решат, что это новая мода. Другое платье совсем не подходило для таких печальных событий. Оно было бы оскорблением памяти мистера Сверна, и, хотя он ее и уволил, она сохраняла наилучшие воспоминания о хорошем человеке. Было и чувство вины. Может, ее рассказ о сексуальной жизни мисс О’Хара ускорил его преждевременную смерть.
Симона пошла к станции метро, чтобы доехать до часовни Риверсайд («Там хоронят всех богатых евреев», — сказала Хелен). Она не ездила в метро с тех пор, как ушла из «Мини-Ферс инкорпорейтид», и оказалось, что оно осталось таким же отвратительным, как и прежде. Несмотря на все прожитые в Нью-Йорке годы, Симона не переставала удивляться тому, сколько в нем можно встретить уродов и сколько там людей разговаривают сами с собой. Когда вышла на Семьдесят второй улице, пуэрториканец в яркой полосатой рубашке спросил ее, не жарковато ли она оделась для теплого сентября. Симона жалела пуэрториканцев, но хотела, чтобы они вернулись домой, где с ними не обращались бы так пренебрежительно и где они не выглядели бы такими забитыми. Ее поражало, что они продолжают приезжать в Нью-Йорк.
Часовня Риверсайд была большим внушительным зданием, и сердце у Симоны забилось при приближении к нему. Когда она сказала, что не была на еврейских похоронах, то не стала уточнять, что вообще ни разу в жизни не была на похоронах. Мысль о смерти так ужасала ее, что Симона не могла столкнуться с ней лицом к лицу. И все же сегодня она пришла сюда под воздействием чувства вины, раскаяния и любопытства.
