Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах
Бородач внимательно посмотрел на крестьянина, приблизился вплотную, взял за отвороты пиджака, с силой притянул к себе:
— А ты что же думал? Мы здесь будем гнить, а вы там с бабами прохлаждаться? А кого жрать прикажешь? Тебя с твоей лошадью?
Возница побледнел, заискивающе пообещал:
— Конечно, конечно, передам.
— То-то, — нехотя отпуская его от себя, пробурчал бородач. — Убирайся!
Над костром, вздуваясь пузырями, булькал котел с кашей. Озолс большой деревянной ложкой помешивал кипящее варево. Подцепил немного каши, чтобы попробовать, но так и не пригубил — бросил вдруг ложку и схватил автомат: где-то совсем близко раздался треск ветвей. Но тут же послышались знакомые голоса.
— Сколько, раз учить надо, — сердито выговаривал кому-то Аболтиньш, выходя на поляну. — Если стрелять, то уж наверняка.
— Да они вреде близко были, — смущенно оправдывался перед отцом Зигис. — Черт его знает, как он вдруг рванул.
— Рванул… Чем больше их рванет от нас, тем меньше шансов нам самим вырваться. Не забывай это.
За Аболтиньшами вышла из лесу остальная группа — еще шесть человек. У всех были обросшие лица, одежда представляла собой причудливую смесь: что-то еще от айзсаргских мундиров, что-то от немецкой формы, что-то от штатских костюмов. У всех немецкие автоматы.
— Кажется, мы в самый раз, — заглянув в кипящий котел, сказал высокий и худой, как жердь, бандит.
— Ну-ка, подхвати, — кивнул ему Озолс.
Они вдвоем сняли с огня котел, поставили на траву. Аболтиньш, скинув потрепанную куртку, подошел к ведру с водой.
— Эх, Озолс, — сказал он, плеская себе воду в лицо. — Не видал, сколько сахару мимо нас проехало.
— Откуда ты знаешь, что сахар? — заинтересовался Якоб.
— Он мешок продырявил, — Аболтиньш кивнул на Зигиса. — Дорога теперь, как сладкий пирог.
— Да-а… А у нас и соли нет, — разочарованно буркнул Озолс.
— Ничего, будет вам и сахар, и соль… — подсаживаясь к котлу, сказал трактирщик. — И свиная тушенка в банках. Ну, рассказывай… Что видел, что слышал…
Усевшись вокруг костра, бандиты накладывали в котелки кашу, с любопытством прислушивались к рассказу Озолса.
— Ну что? — невесело начал он. — Русские передают по радио только песни и хвастают, что бои, мол, уже в Восточной Пруссии.
— А немцы?
— Тоже хвастают. Мол, превратили Курляндию в неприступную крепость. Трамплин для возмездия, говорят.
— Трамплин или мешок? — хмуро переспросил высокий.
— Неважно, пусть подольше продержатся в Латвии, — многозначительно сказал Аболтиньш. — Пока они здесь — наша борьба не закончена. И в лесах мы не одни. Ну, ладно… Как там наши земляки? Краснеют помаленьку?
Озолс помолчал, подумал.
— Краснеют — не краснеют, но оживают, — тихо сказал, он. — Школы открывают, продукты завозят…
— Продукты? — криво усмехнулся трактирщик. Продукты, это хорошо. Продукты, это то, что нам надо. Интересно, что они с моим трактиром сделали? Не слыхал?
— Говорят, магазин открыли, — сказал Якоб. — Я-то в наш поселок не заходил…
— Не заходил, говоришь? — задумчиво протянул Аболтиньш — в его глазах мелькнула какая-то мысль. — А надо бы.
— Да ты что? — испуганно отшатнулся Озолс, — Ты понимаешь, что это для меня значит? Меня же первая собака схватит.
— Ну, если по-глупому, то и забеременеть можно. А если по-умному… Понимаешь, ты у нас единственный, у кого в поселке есть близкий человек — дочь.
— Ну и что?
— Надо повстречаться с ней, поговорить. Что за продукты в магазине, когда привозят, оставляют ли охрану?..
— А причем тут Марта? Что она может знать?
— Ну-ну… В такие трудные времена… Чтобы женщина не знала всего, что касается продуктов? Не поверю.
— Не пойду. Делай со мной, что хочешь — не пойду. — Озолс вскочил, в волнении заметался вокруг костра.
Аболтиньш встал, поймал его за руку, с силой усадил рядом:
— Успокойся, Якоб, ничего страшного. За все время я прошу тебя первый раз.
В это время послышался шум, раздались возбужденные голоса — на поляну вышло несколько человек. Громко крича, они вытолкнули вперед белобрысого паренька в рваном ватнике и немецкой пилотке.
— Вот… — ткнул его дулом «шмайсера» плечистый бородач — тот самый что встречал Озолса с телегой. — На сухом болоте поймали. Прятался, гаденыш, ночи дожидался.
Трактирщик оглядел парня: заморыш, смотреть не на что. Под белесыми, по-детски вздрагивающими ресницами в смертельном страхе, застыли зрачки.
— Может, заблудился? — неуверенно спросил Якоб.
Бородатый зло дернул плечом:
— Как же, заблудился. А это что? — он бросил на колени Аболтиньшу листовку и гнусаво запричитал, явно кого-то передразнивая: — Братья-латыши! Вас подло обманули… Эта листовка является пропуском…
Трактирщик взял листовку, пробежал глазами:
— Что ж… будем судить.
Суд проводился по всей форме. На широкой поляне собрался весь лагерь. Посредине, у того же котла сидели члены суда. Подсудимый — без пилотки, без пояса — стоял между двумя конвойными. Его белое, словно обсыпанное мукой лицо, было отрешенным, казалось, паренек не слушал обвинительную речь, которую произносил Аболтиньш.
— Имант Брасла, двадцать седьмого года рождения, уроженец Тукумса… Совершил тягчайшее преступление — попытку побега из лагеря… Нарушил клятву лесного братства… Предал высокие идеи национальной свободы и независимости, которые для каждого из нас дороже самой жизни.
Аболтиньш сделал паузу, оглядел слушающих. И, взяв листовку в руки, продолжал:
— В этой листовке, отобранной у подсудимого, большевики называют нас отщепенцами, жалкой горсткой бандитов, обреченных на гибель. Это ложь, братья. Борьба не окончена. Наш отряд не единственный в Латвии. Нас много и нас боятся. Есть места, куда они сунуться не смеют. Не забывайте, в Курляндии еще идут бои — там целая армия немцев, тридцать пять дивизий. С самолетами, танками и артиллерией. Так что исход войны не решен, во всяком случае, для Латвии. И мы с вами еще скажем свое слово. Лесное братство — разящий меч нашего народа, надежда всей нации. Не понимать этого могут только трусы и маловеры. Такие, как этот, — Аболтиньш показал на подсудимого.
Он помолчал и, положив листовку на место, сказал устало:
— Этот парень, Имант Брасла, безусловно, достоин смерти. Но, учитывая молодость подсудимого, я бы просил суд сохранить ему жизнь. Пусть запомнит, как говорится, урок и кровью смоет позор.
Его последние слова явно не понравились слушателям — раздались недовольные голоса:
— Что за поблажки?
— Иохансона за те же подвиги шлепнули, а этому — что?
— Видали, молодой, сосунок грудной… Там бы, гляди, всех заложил, поименно.
— Тихо! — одернул «братьев» Аболтиньш. — Я же не предлагаю простить, а только облегчить наказание: пусть искупит вину кровью. При условии полного и чистосердечного раскаяния. — И, подойдя к подсудимому, негромко сказал: — Что стоишь, как дурак? Проси братьев о снисхождении.
Парень шагнул вперед, прижал руки к груди. Потом, как бы раздумав, вдруг развернулся к трактирщику, рухнул перед ним на колени:
— Господин Аболтиньш, умоляю! — безумно глядя перед собой, забормотал он, — Отпустите, не могу я здесь. Мать у меня, понимаете? Один я у нее, больше никого. Отпустите, господом молю!
Злоба судорогой перекосила лицо вожака, он махнул конвойным. Вскоре за лагерем над оврагом прогремели две короткие очереди.
Калниньш сидел за столом в доме Бируты — точно так, как сидел здесь ее отец перед расстрелом. Та же миска с рыбой стояла перед ним. Но Андрис ни к чему не прикасался. Невероятно страшным был рассказ девушки — кусок не лез в горло. Долго молчали, наконец, Калниньш, пересилив себя, хрипло спросил:
— Значит, говоришь, у Артура на руках?
— Да. — Она посмотрела на него большими испуганными глазами. Хотелось плакать, но слез не было. Хотелось подойти, утешить этого седого, сломленного горем человека, но слов утешения не находилось.
Андрис отвернулся, достал дрожащими пальцами папиросу, но так и не смог закурить — сидел, наклонив голову, уставившись в одну точку. Какой бы огромной ни была общая беда, она становится во сто крат больше, когда касается тебя лично.
— Марту видела? — спросил он.
— Да.
— Как она?
Бирута не ответила. А Калниньш вдруг ожесточился:
— Что-то слишком красиво получается, чтобы быть правдой. Спрятать раненого офицера… И где — в доме Озолса! Убей — не могу поверить.
— Может, вам самому с ней поговорить?
— Конечно, поговорю. И по служебному долгу, и по старой памяти. Если ей верить, то…
— Сыном клялась, — тихо сказала Бирута.
Калниньш с силой тряхнул головой, посмотрел на нее воспаленными глазами. Бирута испугалась — ей показалось, что он сейчас заплачет. Но Калниньш пересилил себя.
