Фред Стюарт - Титан
Как и большинство иностранцев в Германии, Диана долгое время была слепа ко все резче обозначающейся уродливости нацистского режима. Но теперь она наконец поняла — и это явилось для нее настоящим потрясением, — что Геринг и, конечно же, Гитлер готовят войну. Иначе зачем творить такие зверства ради получения американских военных секретов.
У Дианы к этому времени была уже целая сеть рентабельных экзотических борделей — в Стамбуле, Риме, Будапеште и Берлине, — и она планировала открыть еще один в Париже. Ее «ночные клубы», как она сама их называла, сделали ее богатой женщиной. Бизнес ей нравился, а среди клиентов было несколько человек из ряда самых влиятельных в Европе людей. Несмотря на свой внешний космополитизм, в душе она оставалась американкой. Что американка будет делать в Европе, если разразится война? Может, следует наконец вернуться домой? Но где теперь ее дом? Вряд ли в Штатах. Прошлое осталось в прошлом. Странно, но от прошлого остался только Ник Флеминг.
Она изумилась своей любви, которая все еще была у нее в сердце, а в гестаповской тюрьме вспыхнула с новой силой. Ну как… как она может еще испытывать нежность к этому человеку?! И все же она переживала его боль, которую он, как она знала, испытывает. Наверное, не стоило злить Геринга, но Диана не жалела о своем поступке. Она знала, как повлиять на Ататюрка. Когда он прибудет со своим государственным визитом, у нее обязательно будет время убедить его поговорить о Нике с Гитлером. Однако до тех пор Нику придется все еще томиться в «Фулсбюттель».
Стоя на террасе и глядя на луну, она думала о том, чего больше всего на свете хочет… Чтобы Ник снова полюбил ее, чтобы она снова познала любовь в его объятиях… Но потом она прикоснулась пальцами к своим шрамам на лице и горько застонала.
Когда-то он сказал ей, что важнее любви нет ничего в жизни, и оказался прав. Трагедия Дианы состояла в том, что, несмотря на все свое богатство, она не могла себе позволить самого важного — любви.
В 20-х годах XIX века столовая Тракс-холла была оформлена в очень модном тогда неоготическом стиле, и в течение целого столетия ничего в ней не менялось, если не считать косметических ремонтов. Потолок взмывал вверх, образуя свод как в соборе, вся его поверхность была покрыта изящной лепниной. Смотрелось красиво. Особенный эффект создавал контраст голубых стен и потолка с белым ажурным узором. Высокие окна наполняли комнату унылым светом.
Лорд и леди Саксмундхэм, Эдвина и все семь ее детей завтракали. Столовая Тракс-холла была ослепительно красивой, но настроение сидевших за столом было таким же пасмурным, как и погода за окном, где шел сильный дождь.
Чарльз Флеминг, который обычно отличался большой самоуверенностью, теперь находился в растерянности и терзался сомнениями. Он всегда рассматривал своего отца как человека, обладающего большой властью и могуществом, и осознание того, что этот богоподобный родитель вдруг угодил в тюрьму и может там остаться навечно, на корню подорвало самоуверенность Чарльза. Он никогда не отличался большой совестливостью, но временами нервно думал: уж не является ли эта семейная трагедия божьим наказанием за тот грех, который он совершил со своей сестрой? В семье не обсуждали происшедшее несчастье. Дед, бабка и мать, как могли, таили свои переживания за плотно сжатыми губами. Одно слово — англичане. Но дети знали, что их мама плачет у себя в спальне. Глаза у нее теперь были постоянно красные, опухшие. Они знали свою маму как очень спокойную и всегда уравновешенную женщину, поэтому ее теперешнее состояние говорило им о серьезности случившегося несчастья лучше любых слов. Страхи Эдвины оказались заразной болезнью.
Чарльз всегда думал о том, что, когда он вырастет, империя отца перейдет ему по наследству. Теперь же, доедая бульон, он со страхом думал: а сохранится ли вообще эта империя? Он всегда, сколько себя помнил, эксплуатировал отцовскую любовь к нему, но это не значило, что сам не любил отца по-своему. Он спрашивал себя: а доведется ли ему еще хоть раз увидеть отца?
Сильвию мучило ощущение вины больше брата. Она тоже спрашивала себя: уж не Бог ли наказал отца за ее с Чарльзом грех кровосмешения? Насколько любовь Чарльза к отцу была холодной, настолько же любовь Сильвии была пылкой. Сама мысль о том, что это она в ответе за то, что случилось с отцом, вызывала у нее физическое недомогание. «Неужели это возможно, — спрашивала она себя снова и снова, — что за грехи детей отвечают родители?»
Эдвина терзалась чувством вины не меньше своей дочери. Она часто перебирала в памяти все события их долгой совместной жизни. Вспоминала, как часто она высказывала Нику недовольство его бизнесом, вспоминала свою измену с Родом Норманом, многочисленные ссоры и скандалы. Эдвина укоряла теперь себя даже за свою ревность к власти и могуществу мужа. Да, он ей изменял, но, несмотря на это, в конечном счете, она всегда могла на него положиться. Он давал ей все, чего бы она ни попросила, включая карьеру кинозвезды. Он баловал ее подарками и, самое главное, любил ее. Как критически она всегда подходила к его недостаткам и как слепа была к его достоинствам! Она настолько была избалована им, настолько кичилась своей свободой и настолько занята собой, что, кажется, совсем не показывала ему, что она действительно очень-очень любит его!
Ник терпел пытки и унижения в злосчастном застенке «Фулсбюттель», но его семья, несмотря на милую обстановку Тракс-холла, тоже мучилась и страдала.
Две младшие дочери Флеминга — Викки восьми лет и Файна одиннадцати — всегда были вместе, что было неудивительно, учитывая то, что их окружали почти одни братья. Они обе искренне любили отца и были убиты его заключением не меньше других членов семьи. Файна росла похожей на отца, Рода Нормана, но, поскольку последний имел поразительное сходство с Ником, можно было не сомневаться в том, что девочку никогда никто не спросит о ее настоящем отце. Чего всегда и хотел Ник. Эдвина же думала с некоторых пор иначе. Она отдавала себе отчет в том, что, скажи она дочери, которая еще так мала, что тот человек, которого она всегда любила и почитала как отца, на самом деле отцом не является, это может возыметь неприятные последствия. Но с другой стороны, Файна была девочкой серьезной, с характером. Все последнее время Эдвина была убеждена в том, что дочь имеет право узнать о своем настоящем отце. Теперь, когда на семью навалилось такое горе, Эдвина решила, что настал момент открыть дочери правду относительно ее рождения. Она боялась себе в этом признаться, но считала, что, открыв Файне правду, она тем самым искупит перед Ником часть свой вины за тот мимолетный роман с Родом.
Теперь Род был уже полузабытой легендой. Америка, с энтузиазмом встретившая звук в кино, повернулась спиной к эре Великого немого, которая казалась такой же далекой, как и автомобиль «форд-Т».
Но Эдвина хранила память о Роде. Она считала себя обязанной и перед ним тоже сказать дочери правду. Поэтому на следующее утро после бессонной ночи, полной переживаний, Эдвина попросила Файну прогуляться с ней. Дождь кончился, сквозь облака проглядывало солнышко, дул свежий ветер. Зеленые лужайки перед домом, по которым они шли, еще не успели просохнуть. Эдвина молчала, размышляя, как преподнести дочери сообщение так, чтобы ей было наименее больно.
— Ты когда-нибудь слышала о таком киноактере как Род Норман? — наконец спросила она.
— Нет, — ответила Файна. — А кто это?
— Он был очень популярен во времена немого кино. Очень красив. Миллионы женщин по всему свету были в него влюблены. Один раз я снималась вместе с ним. Фильм назывался «Юность в огне».
— А, да! Одна из картин папы. Можно мне ее как-нибудь посмотреть?
Эдвина остановилась. «Ну конечно! Как же еще познакомить ее с настоящим отцом, как не показать его живого на экране?!»
— Похоже, я знаю, где можно найти пленку. В Лондоне. Если я все устрою сегодня, ты будешь смотреть?
— Конечно буду.
Эдвина обняла ее.
— Ты знаешь, как я тебя люблю, — нежно произнесла она. — И отец тоже.
— Я знаю. Я так по нему скучаю!
— Я тоже, девочка. Я тоже.
Она позвонила лондонскому представителю «Метрополитен пикчерз» Сэму Баррону, который сообщил, что действительно есть пленка того фильма. Она была в тот же день отправлена в Тракс-холл, где вечером Эдвина показала ее детям. Старшие, Чарльз и Сильвия, видели прежде некоторые из фильмов матери, но поскольку сама Эдвина никогда не восхищалась большинством своих работ, ей ни разу не приходило в голову организовать семейный «фестиваль» своих фильмов. Теперь же, слыша смешки детей над наиболее наивными сценами старой картины, она поклялась себе, что никогда и не станет устраивать этот фестиваль. Фильму всего-то было двенадцать лет, но как же нелепо он смотрелся в 1934 году! То, что казалось знойным и дерзким в 1922 году, сейчас выглядело просто смешным. И все же притягательная сила фильма была такова, что дети не могли оторвать глаз от экрана до самых последних кадров.
