Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах

— Ну, нет, извините. Я не хочу совать голову в петлю. — Он шагнул было к выходу, но Марта решительно преградила ему дорогу.

— Погоди, отец. Не делай глупостей. Здесь не только твоя голова.

— Что?..

— Успокойся. Ты прекрасно знаешь, что другого выхода у меня не было.

— Какого выхода? О чем ты говоришь? — Озолс затравленно оглянулся, слегка приоткрыл дверь — не подслушивает ли кто, понизил голос до шепота: — Они повесят всех, без разбора.

Сказал, и сам ужаснулся своему предположению: конечно, повесят, на кой черт им сдался такой староста? Он грубо оттолкнул Марту, намереваясь пройти мимо, но она успела схватить его за рукав куртки.

— Погоди. Ты что, не понимаешь, как он попал в погреб? Это я его спрятала.

Озолс попятился, обессиленно опустился на диван — его лицо из бледного стало землисто-серым, мешки под глазами обвисли, зрачки заледенели.

— Что ты со мной делаешь, Марта? — губы старика нервно подрагивали.

— Ничего страшного, отец, обойдется. Ночью они… он уйдет. — Она испуганно посмотрела на родителя, но Озолс, раздавленный свалившимся на него несчастьем, не заметил ее оговорки. Марта облегченно вздохнула: — Потерпи до ночи.

— Как до ночи? Пусть убирается сейчас же, немедленно. Слышишь?

— Куда?

— А уж это не мое дело. И чтобы я его больше не видел и не слышал.

— Хорошо, отец, — неожиданно спокойно согласилась она. — Я сейчас выведу его на крыльцо. Что нам, действительно, скрывать?

Он опустил голову, обхватил ее руками и обреченно сказал:

— Делай, как знаешь.

Этот день для всех — и для сидящих в погребе, и для Марты с ее отцом — оказался непомерно долгим и тягостным. Озолс — он так и не прилег после бессонной ночи — слонялся как неприкаянный по двору, то и дело вынимал карманные часы, затем переводил взгляд на солнце, сердито морщился и покрикивал на всех, кто попадался под руку. Наконец, не выдержал и приказал Петерису запрягать.

— Ты надолго, отец? — как ни в чем не бывало спросила Марта.

Он зло взглянул на нее из-под полуопущенных век, многозначительно буркнул:

— До ночи. Надеюсь, управишься.

Однако уехать Озолсу не удалось. Он уже взгромоздился на повозку, уже приказал Петерису трогать, как вдруг прибежал Аболтиньш и, поблескивая своими недобрыми, рыженькими глазками, не без злорадства сообщил, что господина старосту вызывают в комендатуру. С некоторых пор бывший трактирщик называл Озолса не иначе, как господином старостой. И делал это с такой тонкой издевочкой, что тому стоило немалых усилий сдержаться и не наброситься на обидчика с кулаками.

— Что им там понадобилось? — скрывая за раздражением тревогу, спросил он.

Аболтиньш снисходительно усмехнулся, смерил старого чудака презрительным взглядом, нехотя ответил:

— Соседку вашу допрашивать будут. Сынок-то ночью тю-тю… Испарился.

Озолс побледнел, медленно слез с повозки — колени дрожали. Вот оно, начинается. Сегодня взяли Зенту, завтра могут взять и его. Ниточка тоненькая — того и гляди оборвется. Понимая бессмысленность в данной ситуации каких-либо слов, он тем не менее спросил:

— А я здесь при чем?

Аболтиньш ощерился, заговорщицки подмигнул:

— Ну, как же? Кому, как не вам лучше знать своих соседей? Можно сказать, всю жизнь в друзьях ходили.

Озолс растерялся, беспомощно обернулся к дочери — Марта стояла неподалеку и все слышала. На мгновение их взгляды встретились.

— Переоденься, отец, — спокойно сказала она. — В этой куртке неудобно.

Озолс обреченно вздохнул, покорно поплелся за ней к дому, но, как только вошел в коридор, обессиленно привалился к стене.

— Что я тебе говорил? — горячечным шепотом спросил он. — Дождались?

— Ничего страшного. — Дочь нежно погладила его по руке. — Только держись.

— А если она не выдержит?

— Выдержит, отец, она выдержит. Так же, как и ты.

— Нет, это конец. — Крупная слеза поползла по щеке старика.

— Отец! — Марта повысила голос. — Возьми себя в руки. Не забывай, у тебя есть внук.

Он смахнул слезу, несколько секунд разглядывал дочь, словно впервые видел, оттолкнулся от стены, устало сказал:

— Давай пиджак.

ГЛАВА 15

Зенту допрашивали долго и с пристрастием, но добиться ничего не могли. Она упорно стояла на своем: ночью приходили немецкие солдаты и увели сына. Какие солдаты? Она не знает. Как выглядели? Не заметила — было темно. На каком языке разговаривали? Естественно, на немецком. Спрудж, который вел допрос, — долговязый обер-лейтенант, ночной знакомый Озолса, лишь наблюдал со стороны — никак не мог подобрать нужной отмычки. Никакие доводы, никакие увещевания не помогли. Когда же дошло до угроз, женщина и вовсе замкнулась. Ее били методично, со знанием дела, Зента кричала, молила о пощаде, теряла сознание. Ее отливали, допрашивали и снова били. Безрезультатно.

Лосберг — он присутствовал лишь в начале допроса — сослался на недомогание и отправился к себе на дачу. Его вызвался проводить Крейзис, ушел и больше не вернулся. Манфред уехал в Ригу, Озолс тоже хотел увильнуть, однако на него прикрикнули, и он вынужден был остаться до конца. Аболтиньш же, напротив, так рьяно принялся помогать, словно всю жизнь только и занимался кровавым, мясницким делом. Даже видавший виды Спрудж не без любопытства поглядывал на добровольного помощника.

Бесстрастно наблюдал за всем происходящим немец — его аскетичное, щедро усыпанное веснушками лицо, пустые, бесцветные глаза и тонкие, почти бескровные губы ничего, кроме презрительного снисхождения, не выражали. Все шло именно так, как и должно было идти: пауки съедали свою жертву, и ему не надо было ни во что вмешиваться. Циглер прекрасно знал с самого начала, что затея с арестом и допросом матери, сколько бы ни старались ее земляки, бессмысленна — мать ни за что не предаст сына. Но разве дело в этом? Главное — причащение кровью, приобщение к святому огню, который так или иначе, рано или поздно испепелит скверну в душах всех этих жалких людей, сделает их достойными помощниками великого германского национального движения.

Он с интересом наблюдал такие разные и несовместимые биологически и нравственно особи. Спрудж — бесспорно дельный, высокой квалификации работник. Но, к несчастью, знающий изнанку жизни. Испорчен ею до такой степени цинизма, что в случае чего предаст, не задумываясь, и станет работать на кого угодно. Аболтиньш — прекрасный экземпляр. Правда, пока несколько вульгарен в своей жестокости. Но если остепенить и выдрессировать, может быть весьма и весьма полезен. Озолс типичное стадо. Этого надо скорее в стойло, привязать к кормушке, пригрозить хлыстом, и все будет в порядке. Что же касается женщины, тут ничего не поделаешь — несчастное существо. Ее неудача состоит в том, что всякое сопротивление должно быть подавлено в самом зародыше. Немедленно и беспощадно.

Озолсу казалось, что он сходит с ума: его не заставляли ни допрашивать, ни пытать, к нему не обращались даже с просьбами. Но всякий раз, встречаясь с умоляющим, затравленным взглядом Зенты, он сам едва не вскрикивал от боли. Мысли в голове путались, перед главами расплывались красные круги, и он проваливался в какой-то страшный, наркотический сон, из которого время от времени его выводил очередной душераздирающий вопль женщины. Встрепенувшись, старик начинал озираться, с удивлением отмечал, что за окном все то же ласковое солнце, где-то рядом плещется море, кричат чайки, и тут же возвращался в полубессознательное состояние. А люди, говорившие на его родном языке, продолжали вершить что-то страшное, непотребное. Когда Аболтиньш со всего маху ударил Зенту кулаком в лицо и она с кровавой пеной на губах мешком свалилась на пол, он, наконец, не выдержал, и зажав рукой рот, выскочил наружу — никогда еще, даже с самого сильного похмелья его так не выворачивало. Однако страшнее блевотины давил страх: а что, если Зента признается? На мгновение он представил себя на ее месте, конвульсивно дернулся и стал медленно оседать на землю — могли сбыться самые худшие предположения.

Но Зента, как ни изощрялись ее мучители, так ничего и не сказала. Впрочем, женщину довели до такого состояния, что и говорить-то она уже не могла. Вконец раздосадованный Спрудж обескураженно посмотрел на обер-лейтенанта: ну что, мол, прикажете делать с этаким чудовищем?

— Хватит, — неожиданно сказал немец. — Мы напрасно теряем время.

Спрудж принял его слова как упрек в свой адрес, неуверенно пробормотал:

— Может, она и впрямь ничего не знает.

— Может быть, — холодно согласился офицер. — Зовите этого… вашего старосту. Надо еще раз осмотреть каждый метр в округе — они не могли далеко уйти.

— А как быть с ней? — с ненавистью сплевывая себе под ноги, спросил трактирщик. — Может быть?..