Анри Труайя - Прекрасная и неистовая Элизабет
После короткого свадебного путешествия в Динар молодые возвратились в Сен-Жермен, и Мази уступила им самую красивую комнату в доме. Конечно, Элизабет хотелось бы обставить ее по-своему, но так как у Патриса не было ни своих денег, ни положения, она понимала, что на этом этане им надо было довольствоваться жизнью с родственниками. Впрочем, все в этом доме были к ней очень предупредительны.
Газовая горелка готова была вот-вот взорваться, поэтому она завернула крап и пламя с гневным шипением угасло. Укротив таким образом огненную стихию, она сняла ночную рубашку и осталась обнаженной с обручальным кольцом на пальце. Это была уже не мадемуазель Элизабет Мазалег, а мадам Патрис Монастье, которая с удовольствием погрузилась в горячую воду. В воде ее груди слегка приподнялись. Она действительно поправилась после свадьбы или ей так показалось? Элизабет с наслаждением намылила руки, шею, подмышки, грудь. Как это она могла раньше думать, что только Кристиан мог сделать ее счастливой? С Патрисом она открыла для себя другой способ любить и быть любимой. Он был так робок, что чаще всего именно она разжигала его и управляла им. Руководя игрой до последней фазы, она испытывала еще большее удовольствие, когда под конец он властвовал над ней. От этой мысли кровь прилила к ее лицу. Было ли нормальным то, что она придавала такое значение этому интимному аспекту брака? Теплый августовский свет проникал в окно. В Межеве летний сезон был в самом разгаре. Как всегда, наверное, было много народу из провинций. Амелия и Пьер снова наняли русского шеф-повара. Вероятно, у них было очень много работы. «А я им целую неделю не писала!» Элизабет встала и потерла тело маленькой рукавичкой. В дверь постучали. Это был Патрис.
— Уже проснулся? — спросила она.
Элизабет вышла из ванной, открыла дверь и снова быстро нырнула в воду. Он с неловким видом вошел в ванную и сказал:
— Доброе утро, дорогая!
Потом подошел к умывальнику, чтобы побриться. С отяжелевшим от сна лицом он стоял в полосатой пижаме. Патрис избегал смотреть на жену. Ее позабавила эта мужская стыдливость, мешавшая ему увидеть при свете то, что он с такой жадностью искал в полумраке.
— Иди сюда, — сказала она.
Он послушался. Элизабет обняла его за шею руками, с которых стекала вода. Их поцелуй имел вкус теплой воды. Элизабет рассмеялась:
— Какой же ты сердитый после сна! Если ты не улыбнешься мне, то я как русалка затащу тебя в ванну.
— Элизабет, ты неблагоразумна. Дверь не заперта. А если кто войдет? — проворчал он.
— Ну и что? Мы женаты. Нас ни в чем нельзя упрекнуть, — возразила она, снова поцеловав его.
Почувствовав, что он начинает терять голову, она оттолкнула его:
— А теперь иди бриться!
Пока он намыливал щеки, она, облокотившись о край ванны, разглядывала его. Это чисто мужское занятие просто гипнотизировало ее. Патрис провел несколько раз помазком по щекам и превратился в старика с бородой из белой мыльной пены.
— Сними пижаму, ты замочишь ее, — сказала она.
Патрис бросил на нее подозрительный взгляд и ответил:
— Ну нет. И так нормально.
— Ты боишься показаться передо мной с обнаженным торсом?
— Совсем нет!
Но она знала, что это было так. В действительности он считал, что плохо сложен, и боялся, что она это увидит.
— Тогда чего же ты ждешь? — спросила она.
Он снял пижамную куртку. Конечно, он был слишком худ, с костистыми плечами и впалой грудью, но вообще его легкое тело выглядело стройным. Когда Патрис поднимал руку, Элизабет видела его слегка волосатую подмышечную впадину. Бритва оставляла розовые дорожки на намыленном подбородке.
— Вместо того чтобы смотреть на меня, лучше бы поскорее закончила свой туалет, — сказал он. — Если Мази раньше нас придет в столовую, это будет трагедия.
— Не бойся, — ответила она. — Я объясню ей, что во всем виновата я. У нас с ней отличные отношения.
Но несмотря на это утверждение, она быстро вытерлась и встала перед зеркалом, чтобы причесаться.
Когда Патрис и Элизабет вошли в столовую, Мази там еще не было. Сидя в одиночестве за большим столом, мадам Монастье читала некрологи в «Фигаро». При виде сына лицо ее просияло.
— Хорошо спали? — спросила она, подставив для поцелуя правую щеку Патрису, потом левую — Элизабет.
И не дожидаясь ответа, она принялась комментировать светские новости из газет. Она утверждала, что в самых изысканных столичных кругах у нее было много знакомых и что она добровольно отдалилась от них, когда овдовела. Для Элизабет Париж был населен людьми, которых ее свекровь «потеряла из виду».
— Боже мой! — вздохнула она. — Подумать только, мадам Курбиллей уже выдает замуж свою дочь, а я узнаю об этом из газет! Я, которая когда-то каждую неделю вместе с ней пила чай!
Чашка чая играла очень важную роль в жизни мадам Монастье. Даже когда она была в Межеве, любимым ее местом была кондитерская. Здесь же она ходила почти каждый день, часов в пять, к одной из своих подруг. Сама она тоже «принимала» два раза в месяц, и тогда в большом салоне в стиле Людовика XV около двадцати дам, каждая с небольшой клумбой на голове, кудахтали, осоловев от выпитого чая. Элизабет находила, что мадам Монастье была гораздо энергичнее и грациознее в Сен-Жермене, чем в Межеве. Может быть, она так молодела из-за присутствия Мази? Рядом с матерью своего покойного мужа она вновь обретала девичьи манеры, подчинялась, как молодая невестка главе семьи, которая всем заправляла в доме.
— Мне хотелось бы знать, что делает Мази? — продолжила она, положив на стол газету. — Лишь бы у нее не начался снова приступ удушья, как в прошлую ночь! Пойди постучи к ней в дверь, Патрис.
Но «молодая Евлалия» успокоила их, принеся на подносе кофейник, чайник с заваркой и кувшин с шоколадом:
— Мадам придет с минуты на минуту — ее одевают.
Со времен былого величия у Мази сохранилась привычка одеваться с помощью служанки. Это входило в обязанности «старой Евлалии» — матери молодой, которая до сих пор выполняла их, несмотря на свои семьдесят восемь лет, катаракту, рассеянность и дрожащие руки. Больше ни на что она не годилась, но речи и быть не могло о том, чтобы расстаться с ней. Все хозяйственные работы лежали на плечах ее дочери, молодой Евлалии, которой, между прочим, уже перевалило за пятьдесят. Краснощекая, с короткими сильными руками, она водрузила тяжелый серебряный поднос посреди стола и вышла. Никто даже не подумал налить себе кофе в отсутствие Мази.
Наконец она появилась, высокая, величественная, с розовым лицом, римским подбородком, шарообразным бюстом, выпирающим над животом, затянутым в корсет. Крупный завиток светло-каштановых волос спадал на ее высокий и гладкий лоб. У нее были мягкие и красивые волосы. По возвращении из свадебного путешествия Элизабет при всех восхитилась ими, что, впрочем, не вызвало радости у Мази. Позже Патрис открыл своей молодой супруге секрет: Мази носила парик. С тех пор Элизабет не могла видеть старую даму без опасения, что та каким-нибудь неловким движением сдвинет на бок этот постижерский шедевр. Патрис и Элизабет встали при ее появлении. Мази подставила свои свежие щеки для ритуального утреннего поцелуя, опустилась на свой стул и спросила бодрым голосом:
— Что нового?
Нового ничего никогда не было, да, впрочем, она презирала все, что могло бы изменить ее привычки и нарушить размеренное течение ее жизни. По словам Патриса, было просто чудом то, что она как-то сразу приняла появление в ее семье молодой женщины. На первый завтрак мадам Монастье и Мази пили чай с лимоном. Элизабет осталась верпа кофе с молоком. Патрис, которому надо было укрепить здоровье, выпивал каждое утро большую кружку какао. Мадам Монастье сама намазывала ему тосты маслом. Под неусыпным вниманием матери и бабушки он съедал завтрак с видом рассеянного ребенка.
— О чем ты думаешь, Патрис? — спросила Мази.
Что за вопрос? Он думал о своем концерте, написав всего лишь несколько первых тактов. О нем говорили как о произведении, которое в завершенном виде принесет славу ее автору. Тема была навеяна Патрису снегом в Межеве. Впрочем, для него эта тема была лишь предлогом. Он презирал образную музыку и утверждал, что импрессионизм Дебюсси завел его подражателей в тупик. Это мнение сына огорчало его мать, которая вспоминала, что в молодости имела определенный успех, исполнив «Избранницу» в одном из салонов, в 1929 году: «Тогда нимб засветился над ее головой…»
Элизабет очень нравилось слушать, как Патрис говорил о своем искусстве, и она сожалела о том, что ее музыкальная необразованность не позволяла ей участвовать в тайне творчества.
— Мне хотелось бы, — говорил Патрис, — довести слушателя до такой степени восприимчивости, чтобы моя музыка являлась бы выражением его собственного ощущения, а не только моего…
