Анастасия Вербицкая - Ключи счастья. Том 1
— Моя дочь умерла.
Маня молча глядит. В зрачках ее ужас.
Они долго молчат. В парке глубокая тишина. Только издали с огорода доносится пение Мелашки. Яблоко тут, в фруктовом саду, глухо стучит, падая в траву.
Вдруг Штейнбах поднимает голову. Он пристально смотрит на Маню. Потом тихонько берет ее руку.
Она бледнеет. Память чувств ярка. Ее не усыпить. Прикосновение его так робко… Но нервы дрогнули и заныли блаженно и жутко… И прошлое встает из бездны, куда сбросила его рука Нелидова.
— Вы меня ждали, Маня? — спрашивает он чуть слышно.
— Да… Я вас ждала…
— Вы слишком долго меня ждали, — с горечью говорит он, — Жизнь не ждет.
Сердце ее падает. Боже мой! Опять хаос в душе? Опять? Зачем ей жаль его? Не надо жалеть!
— Вы ничего мне не писали… Ни одной строчки… Я думала, что я забыта… Я думала…
— Я ничего не забываю! — перебивает он глухо, со сдержанной страстью. — Я не умею забывать… Но что стал бы я писать вам? Слова любви, которые могли попасть в чужие руки и выдать нашу тайну? Думал, что вы верите в меня. Я считал таким важным и глубоким то, что возникло между нами…
Она в ужасе встает.
— Молчите! Молчите!..
— Не бойтесь меня, Маня! И не старайтесь оправдываться. Вы ни в чем не виноваты передо мной. Цветы должны были расти там, где ступила ваша нога. Вам суждено засыпать с улыбкой и просыпаться с радостью. А я дал вам слезы и страдания. Я один виноват…
Она садится, обессилев мгновенно. И бессознательным жестом закрывает лицо.
«Любит… Любит… Любит, как прежде!..» — бьет в ее виски… звенит в ушах, стучит в мозгу. И у нее уже нет ненависти. Нет отвращения. Страшное безволие. Знакомое чувство… И это безумное, забытое влечение, опьянявшее ее когда-то… Да… да… От него дрожит ее тело… Зачем оно проснулось? Из какой бездны оно встало? Оно вызвано его голосом, взглядом, одним прикосновением руки. Так скоро? Так легко? Но ведь не его она любит… Любила все эти дни… Не о нем мечтала… Не его ждала… Лицо Нелидова встает перед нею. Надменное, с презрительной гримасой…
— Ма-а-ня!.. Ча-ай пить! — издали несется голос Сони.
Она содрогается. Она как будто очнулась от кошмара.
«Нет… Это надо кончить! Надо вызвать разрыв… Оскорбить его! Нам нельзя встречаться!..»
Она отодвигается и поправляет волосы. Он видит, что руки ее дрожат.
— Соня, конечно, сказала вам все, — говорит она каким-то глухим голосом, не поднимая ресниц. — Я люблю другого. И вы сами понимаете, Марк…
Она вдруг останавливается. Она забыла.
— Александрыч, — подсказывает он тихонько, глядя на нее снизу вверх и прижимая к щеке набалдашник трости.
И все лицо Мани загорается вдруг до корня волос. — Между нами все кончено! — жестко говорит она, упорно глядя на его уши. — Надеюсь, вы сумеете подчиниться моему решению? И уважать мою волю?
— Я разве когда-нибудь не уважал ее? — тихо-тихо спрашивает он.
Сердце ее начинает бурно колотиться в груди.
— Вы отлично понимаете, что я хочу сказать! — нервно кричит она, разом теряя голову. — Вы не смеете стоять у меня на дороге! Вы не смеете просить у меня свиданий. Вы не смеете просить… Ах! Вы отлично знаете, о чем я говорю…
— Отчего же не дать вам удовольствия отказать мне в моих просьбах?
Она вскочила. Туфелька ее бьет по земле.
— Не смейте смеяться! По какому праву?… Я вас ненавижу… Слышите? Вы мне противны… противны… И если вы… не бесчестный человек… вы должны забыть… Вы должны все забыть…
Ее глаза сверкают как алмазы. Она прекрасна. Он жадно глядит на нее снизу вверх. И его тонкие ноздри дрожат.
Их глаза встречаются. И она опять падает духом.
Его веки опускаются… Синеватые, прозрачные веки. Он что-то пишет тростью на земле. И чем больше длится молчание, тем сильнее растет ее тревога.
— Ваша тактика, Мария Сергеевна, мне понятна. Но оскорбить меня вам не удастся! Кто любит, у того нет гордости. И вы напрасно беспокоитесь. Господин Нелидов никогда не узнает о страничке романа в вашем прошлом. Вы ее вырвали. И этого довольно. Остальное касается уже меня. Буду ли я вас любить? Буду ли я помнить о том, что связало наши души и жизни? Какое вам дело до этого? Это останется между нами двумя.
— Да я не хочу никаких тайн между нами! — с отчаянием срывается у нее. — Слышите? Не хочу!
Он быстро, каким-то хищным жестом вскидывает голову и смотрит ей прямо в зрачки. Без тени улыбки, с какой-то странной угрозой. Он говорит тихо и веско:
— «Изменить прошлое бессильны даже боги…»
Краска сбегает с ее лица. Она глядит ему в глаза.
Как глядят в бездонный колодец. И, тяжело дыша, опускает ресницы.
«Что? Что он сказал сейчас?»
— А! Вон он где, наш иностранец! — издали кричит дядюшка и машет рукой.
Он спешит на выручку. Штейнбах встает и идет навстречу. Они останавливаются шагах в двадцати от скамьи. О чем-то говорят.
— Маня… Там тебя звали… Чай пьют… Идешь, что ли?
— Приду, дядюшка… Потом приду…
Они уходят. Их шаги и голоса звучат далеко. Одна…
Она открывает лицо, озирается… Одна. И перед нею на влажном песке четко написанные слова:
МАНЯ БУДЕТ МОЕЮ.
Она смотрит недвижно. Ее сердце стучит.
— Никогда! — говорит она через мгновение. И встает.
— Никогда! — яростно кричит она.
Озирается. И в бешенстве начинает топтать землю и стирать каблуками кривые, острые готические буквы.
Когда она возвращается на террасу, лицо ее пылает. Глаза полны вызова.
— Эге! — подмигивает ей дядюшка из-за самовара.
Она сердито отворачивается. Штейнбах бросает на нее острый, беглый взгляд И продолжает разговор. Дядюшка рассказывает:
— Нелидов говорит, что в лондонской стачке рабочие были побеждены, потому что фабриканты догадались пригласить безработный итальянский пролетариат. Он тогда прямо торжествовал. «Нет, говорил он, — больше рабочего вопроса!»
— Неужели он это серьезно говорил? Боюсь, что он рано торжествует победу. Если б это было так просто…
Шум поднимается за чайным столом.
Начинается бессвязный, как всегда, спор людей, говорящих на разных языках и неспособных понять друг друга. Соня слушает, не сводя глаз со Штейнбаха.
С ним были сейчас преувеличенно любезны. Но, вспомнив, что он открыто выражал свои симпатии социал-демократам во время революции и денег им наверно передал «уйму», Горлено начинает горячиться и говорить неприятности. Дядюшка старается смягчить его резкости. У Веры Филипповны испуганные глаза.
Тогда вмешивается Соня и страстно поддерживает гостя.
«МАНЯ БУДЕТ МОЕЮ…»
Эти буквы как будто не на песке, а в мозгу Мани. Они обжигают ее.
«Нет… Нет… Никогда!.. Бледные уши. Синие веки. Противный… Никогда тебя не любила…»
— О-о! Вот так капиталист! — вспыхивает Горленко. — Как же вы так живете безмятежно?
— Все мы на Везувии живем. В этом есть острая прелесть… Впрочем, на наш век хватит…
— Et aprés nous le dêluge! [53] — подхватывает дядюшка.
Штейнбах улыбается.
«Какая циничная, отвратительная улыбка! Как могла я его любить?» — все взвинчивает себя Маня.
— А как же Нелидов говорит?
— Ах, это логика человека, живущего минутой! Логика страуса, прячущего голову под крыло. Здесь нет исторической перспективы.
Опять поднимается шум.
«Как он смеет так говорить о Нелидове? Наглый, самонадеянный жид!..» — думает Маня. И глаза ее сверкают, встречая взгляд Штейнбаха.
Вере Филипповне надоела эта тема. Она наклоняется вперед пышным бюстом.
— Правда ли, что вы продаете Липовку бельгийцам?
— Я? Кто это говорит?
— Ах, все! Все… Вам дают полмиллиона. Мы все знаем.
— Ельники, может быть. Липовку никогда!
И он бросает на Маню долгий взгляд. Лицо ее вспыхивает. Ресницы опускаются.
Она быстро встает и сбегает в сад.
В беседке она прильнула к плетню. Стемнело, Штейнбах еще тут. А Нелидова нет.
«И не надо! Не хочу, чтоб они встречались! Эта встреча будет моим несчастьем», — в суеверном страхе думает она.
Но тоска растет. Нынче вечером восьмой день пошел. Почему он не едет? Ах, эти вопросы в чужих глазах! Эти полуулыбки, которые ищут унизить. Муки ожидания. Но она все забыла бы за один ласковый взгляд!
Он не едет… А грудь так ноет! Так болит сердце…
«Я не хочу страдать. Хочу счастья!..» — кричит ее душа.
Темно. Тоскующая, страдающая, она бредет домой. Она так устала… Боже, как она устала!
На террасе она останавливается внезапно.
У рояля горят свечи. Из открытых окон льются широкие, безбрежные звуки:
На воздушном океане,Вез руля и без ветрил,Тихо плавают в туманеХори стройные светил.
. .
В день томительный несчастьяТы о них лишь вспомяни,Будь к земному без участьяИ беспечна, как они!
Она поднимает голову и смотрит в черное небо осени. Вон они горят перед нею — далекие, таинственные солнца! Небо говорит с нею загадочным языком, который открыт лишь немногим на земле. Оно говорит о вечности. О мировой душе. О тщете наших страданий. О ценности быстротечного мига…
