Тереза Ревэй - Твоя К.
Мариетта говорила много и начальственно, грубым, но чувственным голосом. Забросив в чулан с тряпками все запреты и формализм своего прусского образования, молодая женщина непочтительно и бездумно говорила все, что приходило ей на ум, выдавая длинные монологи, в большинстве своем глупые, хотя время от времени ей удавалось поразить окружающих блестящим интеллектом.
Макс сел на место, освобожденное одним из воздыхателей сестры — юношей со скошенным подбородком, страдающим от любви к Мариетте с детства, еще с тех времен, когда во время совместных прогулок в Тиргартене[8] он дергал ее за косички.
Мариетта тут же прижалась к брату. Широкое шелковое вечернее манто с шиншилловой оторочкой соскользнуло с ее плеч, обнажив ключицу с тонкой бретелькой сверкающего платья из парчи. Двадцати шести лет, девушка была на год старше брата, но любила демонстрировать инфантильность вперемежку с манерами роковой женщины. Все зависело от ее настроения и от того, как, где и с кем она провела предыдущую ночь. Макс заметил, что кругов под ее глазами не было, сестра выглядела бодро.
— Я голоден как волк и хотел бы поесть, — сказал он. — Наконец-то у меня завелись деньги. Угощаю всех выпивкой.
— В таком случае тебе не придется нас уговаривать, — отозвался Фердинанд Хавел, поднимая руку, чтобы позвать официанта, и добавил, поправляя пальцем на носу маленькие круглые очечки: — Что мы празднуем?
Макс был удивлен, обнаружив своего лучшего друга в свите Мариетты. Этот молодой студент, изучающий юриспруденцию, строго относился к экстравагантной молодежи, привыкшей к легким деньгам прошлого года, когда самые изворотливые спекулировали на бирже ценными бумагами, пили шампанское вместо воды, носили галстуки с большим узлом, чтобы походить на богему.
У Фердинанда не было времени заниматься подобными вещами. Его отец, талантливый юрист, разорился в годы инфляции, которая, как солнце снег, растопила все его сбережения. Фердинанд вынужден был помогать родителям, как мог, но зарабатывать удавалось только себе на еду. В отличие от воздыхателей Мариетты, каждый вечер наряжающихся в смокинги и накрахмаленные рубахи, он носил единственную на все случаи серую пару с засаленными рукавами, а ворот его сорочки был весьма сомнительной чистоты. Но и он, без сомнения, попался на крючок Мариетты.
— Я же хороший фотограф, — пояснил Макс. — Вот продал серию портретов требовательному клиенту, отсюда и моя сегодняшняя щедрость. Кроме того, я убежден, что еще понадоблюсь одному из руководителей «Ульштайна».
— Неужели нельзя не вспоминать все эти газеты и прочие неприятности? — спросила Мариетта, показывая пальцем на метрдотеля, который как раз проходил мимо с газетами в руках. — И чего же ты хочешь, малыш? Заниматься рекламой? Или фоторепортажами? Ты такой одаренный, манипулируешь всей этой сложной техникой, как маг. Я просто обожаю, когда ты закрываешься в лаборатории среди бутылочек и ванночек. Словно волшебник, который готовит магические снадобья.
— Мои дорогие, вы все находитесь в обществе нового сотрудника журналов «Die Dame»[9] и «Berliner Illustrierte»[10].
— Браво! — крикнула она, положив ладони ему на лицо и запечатлев на его губах звонкий поцелуй. — Гарсон, шампанского всем! Вечер только начинается!
Слушала ли она его на самом деле, немного расстроенно спрашивал себя Макс. Вынужденный зарабатывать на жизнь, он не мог полностью посвятить себя искусству в отличие от большинства своих друзей-фотографов. Если Париж стремился поддерживать марку признанной столицы высокой моды, то Берлин славился производством готовой одежды — одной из наиболее рентабельных отраслей в немецкой экономике было уже более ста лет. Около шестисот швейных ателье располагались в районе Хаусвогтейплац. После ограничений, вызванных войной, берлинские модницы снова захотели одеваться так же красиво, как и парижанки. Новые прически, макияж — все эти последние веяния интересовали даже философов и писателей. Известные художники создавали иллюстрации для журналов, актрисы становились манекенщицами и позировали для фотографов. Наводнявшие город люди искусства ставили моду в центр прогресса, а Берлин — в центр мира. Но как объяснить все это Мариетте, которая всегда слушает только вполуха? Иногда это становилось просто невыносимым. Для его сестры не было ничего святого. Она жила только эмоциями, неважно, тоска это или радость. Все мелькало, один любовник заступал на место другого. Их-то она различала?
— Тебе надо вытереться, — заявил Фердинанд, протягивая ему платок. — Она освятила тебя губной помадой. Поздравляю, старина. Никогда не сомневался в твоих способностях.
— В самом деле? — иронически улыбнулся Макс. — Помнится, ты не поверил, когда я сказал, что уезжаю в Веймар.
— Я думала, что папу тогда удар хватит, — вмешалась Мариетта. — Ты, единственный сын, уготованный к блестящей карьере дипломата, осмелился поехать в Бохаус, в эту школу прикладных искусств, о которой никто толком ничего не знал, за исключением того, что там царит авангардная теория — что-то вроде интеграции искусства в повседневную жизнь. Там были даже коммунисты. Какой ужас, правда? — Она рассмеялась, закатив глаза к потолку. — Помню, как мой брат собирал сведения о Вальтере Гропиусе, потому что находил неудовлетворительными его архитектурные изыски. А вот и шампанское наконец! Давно пора. Я умираю от жажды. Куда пойдем ужинать сегодня? Мило, передай мне стакан. Быстрее, — добавила она, щелкнув пальцами.
— За твои успехи в любовных делах, мой дорогой Макс! — произнес Мило и, поднявшись, щелкнул каблуками.
— Надо, чтобы ты сфотографировал меня до того, как станешь знаменитым. Потому что тогда ты даже не захочешь с нами разговаривать, — сказала Аста, лучшая подруга Мариетты, блондинка с развязным взглядом и ногтями, покрытыми зеленым лаком.
Зная, до какой степени Аста может быть настойчивой, Макс, чтобы отвязаться, тут же пригласил ее прийти в свою мастерскую. Лучше было сразу уступить ее капризу, который вполне мог забыться через несколько часов. Их короткая связь оставила горькие чувства. Аста никому не отдавала своего тела — она его одалживала. Редко он испытывал такое неудовольствие, когда проводил время в постели, хотя она и считалась одной из самых красивых девушек Берлина. Худенькая и мускулистая, с плоской грудью и худыми бедрами, она вполне соответствовала всем критериям тогдашней моды. Аста была достаточно богатой, чтобы позволить себе одеваться в лучших магазинах — у Фридлендера или Альфреда-Мари, что не могло порой не вызывать зависть у Мариетты, которая была не в состоянии соперничать с ее портмоне. Каждое утро Аста подолгу залеживалась в постели, а поднявшись, приказывала своему шоферу везти ее в теннисный клуб. После обеда слонялась по магазинам, переодевалась для пятичасового чая, потом ехала играть в бридж, а оттуда шла в театр. У молодой женщины никогда не было свободного времени. Ее жизнь текла между ее пальцев, словно песок. Когда она обняла Макса за плечи и укусила за ухо, он наклонился к ней и, глядя в глаза, произнес:
— Я открою тебе тайну, Аста: между нами все кончено.
— Ты талантливый, но такой мерзкий, Максимилиан, — ответила девушка с сердитой миной, помахивая мундштуком. — Как хорошо, что я с тобой порвала.
Макс почувствовал усталость. В тот день он поднялся на рассвете, чтобы проверить ретушь на фотографиях, которые нужно было доставить к обеду, и ничего не ел со вчерашнего дня, поэтому капризы его сестры и ее друзей стали ему надоедать. Он залпом выпил бокал шампанского, которое тут же зашумело в голове.
— Думаю, вам пора идти развлекаться, — сказал он наигранно весело. — У вас впереди долгий интересный вечер. Позвольте бедным труженикам, таким как мы с Фердинандом, немножко поесть, прежде чем с миром отойти ко сну.
— Невероятно, как иногда ты можешь испортить настроение, мой маленький Макс, — удрученно возразила Мариетта. — Порой ты напоминаешь мне отца. Я настаиваю, чтобы ты провел этот вечер с нами. Жизнь так коротка. Подумай о нашем бедном Эрике и обо всех несчастных погибших. Для них все кончено.
На какую-то минуту в ее глазах заблестели слезы, губы задрожали, но она покачала головой и возбужденно рассмеялась.
— Позволь мне накормить тебя, как раньше, когда ты был маленьким. Доставь мне такое удовольствие. Ты был моей любимой игрушкой, дорогой. Помнишь, как мы играли вместе? А потом мы отправимся танцевать. Разве можно прожить ночь и ни разу не потанцевать?
Возникшая перед столом тень заставила Макса поднять голову. Начало вечера, такое многообещающее, вдруг вызвало горький привкус. Напрягшись, Фердинанд вдруг живо заинтересовался содержанием этикетки на бутылке шампанского, стоявшей перед ним. Готовый уже уступить просьбам сестры, Макс теперь желал только одного: чтобы Мариетта со своей компанией удалились как можно быстрее, потому что общаться с Куртом Айзеншахтом у него не было ни малейшего желания.
