Мор Йокаи - Золотой человек
Ох, бедняжка, до чего ж она по нем убивается! Мне от души ее жаль. Такая красавица и так еще молода!.. Ах, если бы она наконец решилась отдать руку и сердце какому-нибудь хорошему человеку. Хотите верьте, хотите нет, но я и сама в некотором роде тут заинтересована. Видите ли, в чем дело… Дочь моя Аталия не раз говорила, что если Тимея, не приведи бог, выйдет замуж за известное лицо, то ей волей-неволей придется покинуть дом и выскочить за первого, кто к ней посватается, будь то барин или мужик, молодой или старикашка, бравый красавец или рябой урод. Признаться, мне было бы это по душе. Нет, нет, я вовсе не собираюсь уйти вместе с дочерью. Даже если Аталия вдруг разбогатеет, а Тимея впадет в нищету, я останусь возле Тимеи.
Потому что мне просто невмоготу жить под одной крышей с дочерью, уверяю вас, господин майор, что это так! Конечно, не пристало матери жаловаться на родное дитя, но ведь я знаю, кому изливаю душу! Пока Аталия жила со мной, она была послушным ребенком. Но потом девушку взяли у меня, и отец ее избаловал. Потом ей вскружили голову светские успехи. А теперь наша жизнь — сущий ад! Ей, видите ли, не на кого больше изливать свою злобу, и она целыми днями измывается надо мной. То ни с того ни с сего вдруг примется меня щипать, то ногой пихнет, а то и поколотит под горячую руку. Я даже не решаюсь нос высунуть из кухни. А когда я пробую ласково заговорить с ней, она просто делает вид, что не слышит.
За столом смотрит волком, словно готова съесть меня живьем. Ну, сами понимаете, у меня все так и валится из рук. Я выбиваюсь из сил, обшиваю ее, привожу в порядок платья, которые она нарочно рвет, смотрите, мол, в каком черном теле меня держат! Ночью я тоже не знаю ни отдыха, ни сна, Аталия нарочно придвигает свечу к самому моему изголовью и читает до самого рассвета. Да еще мне назло разрезает книгу не сразу, а по отдельным листочкам, чтобы они шуршали и, едва я задремлю, будили меня. Уж как я только ее ни уговаривала, как ни молила — все напрасно. Покажет в ответ язык — и дело с концом.
Однажды, чтобы не слышать ее возни, я заткнула уши ватой. Тогда она придумала другой способ досаждать мне. Приготовит хрен якобы от мигрени, а сама и не думает прикладывать его себе к затылку. Не успею я крепко уснуть, как она возьмет да и привяжет тряпку с хреном мне к пяткам. И я просыпаюсь от жгучей боли, пятки у меня так и горят!
Да то ли она еще вытворяет! Как-то утром надеваю туфли и чувствую, что одна почему-то ужасно жмет. К вечеру даже хромать стала, так нестерпимо болели пальцы. Назавтра такая же история — с другой туфлей. Я долго не могла сообразить, в чем дело. Оказывается, Аталия тайком набивала паклю в носок моей туфли! Мать хромает, а она себе посмеивается. Зная, что я до смерти боюсь привидений, милая доченька решила допечь меня еще одним способом. Вечером возьмет метлу и швабру, соорудит из них что-то вроде чучела и поставит за дверь, чтобы напугать меня, как только я войду. У меня аж поджилки трясутся, того гляди, кондрашка хватит. А уж как она грубит мне при служанках, как старается унизить меня, я и передать вам не могу. Разве ж они после этого станут меня уважать? Случись у меня спор с кухаркой, Аталия, в пику мне, всегда принимает ее сторону… Если б вы только знали, сколько приходится мне сносить всяческих обид!
А бывает и так: только я возьму молитвенник и начну молиться, она сядет напротив, облокотится на стол и знай себе вставляет в мои молитвы всякие кощунственные слова: «Чтоб сатана спалил адским пламенем этот дом вместе с его обитателями! Чтоб их геенна огненная поглотила! Чтоб их мором поразило, бубонной чумой, сибирской язвой и прочими хворями! Чтоб они сгорели! Дай бог, чтоб им всадили нож в спину или угостили смертельным ядом! Да будет их уделом разорение, гибель и позор! Пусть их со всех сторон подстерегают опасности! Пусть их предадут анафеме! Да напустит дьявол на этот дом всех чертей и злых духов!.. Аминь». Вот как она молится за своих благодетелей! Зато в обществе Тимеи она прямо-таки неузнаваема — милая, ласковая, так и рассыпается мелким бисером, сюсюкает со смиренным видом, когда та с ней разговаривает.
Сударь, меня прямо дрожь пробирает, как подумаю, что придется и дальше спать в одной комнате с Аталией. Сказать не могу, до чего я жажду, чтобы она вышла замуж за кого угодно, лишь бы нашелся такой смельчак! Недавно ей как будто улыбнулось счастье. Правда, не бог весть какое: Янош Фабула ей подвернулся. В прошлом году у него умерла жена, и теперь он вдовец. Человек он, конечно, не первой молодости, но мужчина бравый, в соку, причем с достатком и недавно стал вице-куратором. Говорят, у него состояние в сорок тысяч форинтов, так что он может вполне прилично содержать жену. Дети его уже выросли и разбрелись кто куда. Думаю, Аталия жила бы с ним припеваючи. У него уютный особнячок на улице Медерчи, не хуже любого барского. А главное, он целых восемь месяцев в году отсутствует. Я уверена, что Аталия из самолюбия, не задумываясь, выйдет за него замуж, если Тимея вступит в брак с человеком, которого я имею в виду. А я останусь тогда у Тимеи. Да вряд ли что из этого получится: некая особа упорно отсиживается дома, а некий ее знакомый и не думает к ней наведываться. Одна грустит там, другой печалится здесь. Но избави бог! Сударь, я зашла к вам вовсе не затем, чтобы разносить сплетни! Судачить не в моих привычках. Но не могу же я умолчать о том, что стало мне известно на днях. Я каждое утро убираю постель Тимеи, — нельзя же позволить, чтобы грубые руки горничной прикасались к чудесным кружевным наволочкам. Так вот однажды я обнаружила под подушкой… Что бы вы думали? Эфес сабли со сломанным клинком! Тимея, как видно, забыла на этот раз вынуть его оттуда. Значит, она держит сломанную саблю под подушкой и спит с ней. Когда я рассказала об этом дочке, она изо всех сил ущипнула меня за руку. Вот посмотрите, какой синяк! Да еще и пригрозила убить меня, если я посмею кому-нибудь рассказать об этом. А зачем мне рассказывать? Я никому ни словом не обмолвилась. Одно лишь скажу: «Эх, кабы знал бывший хозяин сабли, что ему делать надо!..»
Эту бесконечную тираду г-жа Зофия выпалила одним духом, без единой передышки, не дав майору опомниться и прервать ее словоизлияния.
— Тетушка Зофия, — терпеливо выслушав ее до конца, сказал майор Качука. — Бывший владелец сабли отлично знает, что ему делать. Если бы госпожа Леветинци разошлась со своим мужем и осталась бы ни с чем, он поспешил бы протянуть ей свою руку. Но ведь госпожа Леветинци унаследовала миллионы мужа, а бывший владелец сабли человек бедный, стало быть, ему не подобает просить руки богатой дамы.
— До чего же изменился этот господин! — укоризненно вздохнула почтенная гостья. — Когда он был помолвлен с Аталией, то и слышать не хотел о венчанье, пока ему не выложат на стол сто тысяч форинтов приданого.
— Гм… Но разве сама госпожа Зофия только что не уверяла меня, что, окажись Тимея бедной, а Аталия богатой, она все равно осталась бы с Тимеей? А ведь она как-никак приходится матерью Аталии!
— Что верно, то верно. Я мать ей. И все-таки я сказала вам сущую правду. Добавлю лишь одно, господин майор: если уж прежний хозяин не знает, что ему надобно сделать, авось нынешняя владелица сабли все-таки догадается, как ей поступить.
Тут гостья рассыпалась в извинениях, что так долго докучала хозяину. Сожалея о том, что ей придется покинуть его, так как надо бежать на рынок, она забрала свою корзинку и шмыгнула в дверь, украшенную изображением орла. Однако она не сделала больше ни одной покупки и, так и не заглянув на базар, поспешила домой.
Письмо Доди
Прошло уже года полтора с тех пор, как Михай вернулся на «Ничейный» остров. Он не покидал его ни на один день и чувствовал себя здесь как дома.
За это время он немного обучил Доди письму. Это было увлекательное занятие, доставлявшее ему огромное удовольствие. Он диктовал мальчику: «Пиши букву „л“, потом „о“. Теперь прочитай их вместе!» Какими удивленными глазами смотрел еще не овладевший грамотой малыш на первые каракули, нацарапанные им на полу! Кто бы мог подумать, что они означают «лошадь»?[32] Ведь он не рисовал никакой лошади!.. А какая была радость, когда маленький Доди торжественно вручил матери поздравление с днем именин, написанное ровными, аккуратно выведенными буквами на тщательно разлинованном листе бумаги! Поистине это было творение куда более величественное, чем исписанный иероглифами обелиск Клеопатры. Ноэми держала в дрожащей руке это первое поздравление сына, и на глазах у нее блестели слезы.
— У него будет такой же почерк, как у тебя, — сказала она Михаю.
— А где ты видела мой почерк? — удивленно спросил он.
— Во-первых, на прописи, которую ты сделал для Доди. Во-вторых, на документе, по которому ты уступил нам остров. Разве ты уже забыл?
— Да, правда. Но это было так давно.
