Дом на Уотч-Хилл (ЛП) - Монинг Карен Мари
Я сделалась совершенно неподвижной, и каждый дюйм моей кожи покалывало холодком.
Если так, я всё равно не была готова уехать.
Третье: ярость… О Господи, как хорошо моя мать меня знала!
Я бы вломилась в сейф.
Я бы открыла охоту.
Я бы отправилась на войну.
Если это поле битвы, я не отступлю ни на один бл*дский дюйм. Эта будущая королева будет чёртовой королевой.
«Я сердечно прошу тебя, не завершай финальную стадию пробуждения».
— Слишком поздно, мам, — прошептала я. Меня каким-то образом силой провели через все стадии. Меня безжалостно и ожесточённо пробудили.
«И пусть ты вмещаешь в себе намеренно, генетически умноженную силу…»
Умноженную как, зачем и кем? Меня выводили скрещиванием ради какой-то гнусной цели?
Кто был моим врагом?
Я не знаю, сколько раз я прочла письмо; знаю лишь то, что в итоге я успокоилась, делая это, держа его, прижимая к сердцу — те страницы, к которым прикасалась моя мать — после чего наконец отложила письмо в сторону и снова посмотрела в коробку.
Не считая того короткого проживания на одном месте, когда мы завели мою любимую корову, был ещё один момент, когда я чувствовала, что мы богаты. Мы арендовали дом, который предыдущий жилец освободил очень быстро и многое оставил после себя (тот, что в Западной Вирджинии, с призраком, которого, по словам мамы, не существовало). Арендодатель сказал нам оставить себе всё, что мы захотим, и мы были благодарны за каждую вещь.
Там было покрывало из роскошного красного бархата, и мама сказала, что мы используем его, чтобы сшить для меня очаровательное платье.
Вместо этого я сшила для неё кофточку, пока она была на работе. Она так красиво выглядела в красном, и покрывало имело идеальный оттенок, чтобы подчёркивать её цвет кожи и густые каштановые волосы. (Думаю, я убедила себя, что она будет такой красивой в этой кофточке, что перед ней не устоит ни один мужчина, и я получу отца). Мама ещё в юном возрасте научила меня шить; мы целую вечность сами делали свою одежду из того, что подвернётся под руку. Я раскроила одну из её самых старых блузок, чтобы использовать в качестве выкройки, умыкнула нитки и иголку из магазина «Все по 1 доллару», нашла пуговицы на одной из множества рубашек, оставленных в шкафу предыдущим жильцом. Я вшила в воротник сзади ярлычок с её именем: Джоанна Грей, и с обеих сторон маленькие вышитые сердечки. Мне потребовалось на это больше месяца, но когда я закончилась, вещь получилась искуснее всего, чем мы когда-либо владели. Я сшила её со всей любовью в моём сердце. Мама изумительно выглядела в ней, носила часто и с огромной гордостью.
Теперь я подняла её из коробки и поднесла к носу.
Ах, вот он, под нотками дыма, запах моей матери! Накрыв тканью лицо, я сделала глубокий вдох, почувствовала невидимые руки, скользнувшие вокруг меня, такие же успокаивающие, как одно из её объятий.
Под рубашкой нашлись разные сокровища, которые исчезали за годы к моему большому огорчению — они были спрятаны, прибережены для меня, будто она всегда знала, что такой день наступит. Мягкая игрушечная кошка, которую я назвала Глинда. Мягкое поношенное одеяло, которым я накрывалась в детстве. Магниты из всех штатов, в которых мы жили, скопление записок, которые мы оставляли друг другу. Некоторая моя детская одежда и, наконец, одна из тех старых коробок от сигар в самом низу. Я взяла её дрожащими руками и аккуратно подняла крышку.
Фотографии!
У меня есть фотографии!
Вцепившись в её кофточку, я медленно начала перебирать их, плача и одновременно смеясь: мы вдвоём стоим на коленях посреди клубничных полей (мой рот весь измазан красным, потому что я всегда ела больше, чем бросала в корзины) в Иллинойсе, тем летом, когда мне было семь. Я свернулась калачиком с коровой Дейзи и сплю на солнышке. Мама смеётся, перемешивая сливки в древней синей ручной маслобойке, которую мы купили на блошином рынке за четвертак. Я растянулась на одеяле в редкий летний денёк, когда она взяла отгул, чтобы побыть со мной, плавать на автомобильных покрышках в ленивом широком ручье. Снимок маминых глаз крупным планом; интересно, кто сделал эту фотографию, ибо мамин взгляд был наполнен такой любовью и светом. Мне казалось, что я могу часами смотреть в её глазах, купаться в любви, которая всегда сияла янтарным светом, вне зависимости от того, как сильно она болела; вне зависимости от того, какими тяжёлыми становились наши жизни.
Следующее фото заставило меня помедлить. И не просто помедлить. Я застыла.
Снимок, должно быть, сделала мама, ибо мужчина на нём смотрел в камеру с такой глубинной, неизменной любовью, с таким абсолютным обожанием, что я задохнулась и задержала дыхание, гадая, каково это ощущается, когда на тебя так смотрят. Так, словно мужчина расправился бы с драконами ради меня.
Он был красивым! Темноволосый, зеленоглазый и высокий, с широкими плечами и сногсшибательной улыбкой.
Я перевернула фото. И меня не поджидало разочарование, которого я ожидала от женщины, которая до сих пор говорила мне так мало.
«Твой отец, моя дорогая Зо».
Ни имени. Ни даты. Но наконец-то у меня есть фотография моего отца. Я знала, как он выглядел.
Я впервые в жизни могла представить родителей.
У меня были родители, которые любили друг друга.
У меня.
Были.
Корни.
Не зависящие от Уотч-хилла. Не зависящие от любых связей с Кэмеронами. Не думаю, что я до того момента осознавала, какой дрейфующей чувствовала себя, не зная ничего о мужчине, который помог породить меня на свет. Словно мама и я одни зародились от какого-то ужасного катаклизма, и никаким мужчинам нельзя доверять.
Но некоторым из них можно. Выражение на лице моего отца предельно ясно давало это понять. Словно он с готовностью умер бы за неё.
О Боже, может, так и было? Что же случилось давным-давно и вынудило мою мать бежать? Она в действительности происходила от тёмной родословной, влюбилась в светлого ведьмака, и её семья сделала с ним что-то ужасное?
Мой отец. Она любила его. Холодная, тёмная часть моего сердца начала согреваться от этой мысли.
Не считая толстого слоя смятой коричневой бумаги для упаковки, на дне больше ничего не было. Я отложила всё в сторону и сидела, стискивая мамину кофточку, снова и снова просматривая фотографии и тихо плача.
***
Оставалось двадцать два часа и девять минут, и незадолго до двух часов ночи, вытерев слёзы и подправив макияж, я снова оказалась у двери, уверяя себя, что просто пойду на кухню за едой.
Я вошла в помещение, которое мне не терпелось увидеть восстановленным, ибо кухня особняка бесконечно восхищала меня, но я обнаружила, что Кован не потрудился восстановить интерьер, и хотя холодильник до сих пор аккуратно крепился к стене, пол прямо перед ним отсутствовал, не давая даже самого узенького выступа, чтобы я могла совершить сумасбродную попытку (а я испытывала опасный уровень сумасбродства), и ледяной сквозняк, рвавшийся из зазубренной расщелины, где когда-то стоял кухонный остров, заставил меня остановиться. Медленно, чувствуя себя странно заворожённой этой бездной, я подвинулась к краю и посмотрела вниз. Будь поблизости камушек, я бы спихнула его, чтобы оценить глубину, ибо расщелина уходила в абсолютную тьму и казалась бездонной. Я испытала внезапное, пугающее чувство, что я непредумышленно совершила нечто ужасное, например… скажем… открыла портал в ад.
Несмотря на поздний час, я написала мистеру Бальфуру.
«Кухня?»
«Вы же не должны были покидать свою комнату».
«Я не имею права есть?»
«Не представляю, как у вас получилось бы, учитывая, что большая часть пола отсутствует. Я велел Ковану восстановить лишь экстерьер. Я помогу вам восстановить интерьер. Я временно запретил горничным обслуживать эту часть дома. Никто не войдёт в северо-восточное крыло. Никого не приглашайте».
Пауза, затем:
«Я забыл про еду».
