Феликс Аксельруд - Испанский сон

Таким слогом, должно быть, говорят телефонные девочки.

Тебе это нравится?

Да.

Ты хочешь меня?

Я хочу тебя.

Я твоя.

Раздвинь свои ноги. Сейчас я выебу тебя. Я засунул в тебя свой член и ебу тебя, ебу. Повтори. Напиши: «ты ебешь меня». Напиши, хорошо ли тебе.

Ты… я не могу — боюсь, кончу. Но мне хорошо.

Когда мой член выдвигается наружу из окружения русых волос, я вижу, как он все больше окрашивается красным И эти движения все чаще. Чувствую, это будет короткий акт.

Давай кончим вместе.

Давай. Я беру твой красный

Оооооооооооооооооооооооооооо

Удивительный акт. Позже расскажу, почему. Не пиши больше сегодня. Я люблю тебя. Я засыпаю.

Беспомощно стрельнув в Веронику при вопросе об одинаковых мужиках, Глазки опустились, и крупные слезы закапали из них на темно-вишневое дерево столь внезапно и быстро, что платочек даже не успел появиться из сумочки.

— Зайка, — в сердцах бросила Вероника, — ну что же это такое? А ну перестань! Ты что себе позволяешь?

Но слезы Зайкины полили, как дождь из облака, которое долго собиралось и в результате стало совсем большим. Платочек, нашедший наконец применение, промок насквозь за считанные секунды, и даже уровень почти допитой влаги в стакане, расположенном внутри створа слез, понемногу снова стал повышаться.

— Пошли, — сказала Вероника и положила купюру на стол.

Она встала. Ана встала тоже, уткнулась в плечо Веронике, и так, вместе, полубоком, как сиамские близнецы, они и выбрались из гостеприимного бара.

— Поедем к тебе, — решила Вероника. — Тебе нужно успокоиться. И обсохнуть. Я уложу тебя, напою чем-нибудь горячим и чем-нибудь крепеньким.

Они потащились вначале по закрытой для транспорта, вымощенной желтыми плитками улице Кастаньос, потом, размахивая руками перед каждой полупустой машиной — по оживленной Рамбле, потом — слезы Зайки орошали пространство вокруг — между жалобно пищащими светофорами поперек еще более оживленной Майсоннаве, и только свернув мимо Центрального Рынка на улицу Кальдерон-де-ла-Барка, Вероника выловила такси, да и то в обратную сторону.

— Пинтор, — сказала Вероника таксисту.

— Который? Их, знаете ли, несколько.

— Мурильо. Да поживей, а то машина заржавеет.

— Si, señora.

Таксист развернулся и, не считаясь с правилами, поехал кратчайшей дорогой, то есть навстречу одностороннему движению улицы Кальдерон.

— Как это вы? — удивилась Вероника.

— Сеньора плачет, — лаконично объяснил таксист.

— Что-о?

Анютины Глазки от изумления округлились и моментально высохли.

— Извините, — сказал таксист и развернулся опять, — сеньора больше не плачет.

Он обогнул рынок и довез их до дома по правилам.

— Ваше сочувствие, — заметила Вероника, — обошлось нам в лишние пятьдесят песет расходу.

— Сеньора, — с достоинством возразил таксист, — вы неправы: сочувствие бесценно. Кроме того, я рисковал разбиться вдребезги.

— Ну, что ж, — прокомментировала Вероника, когда он уехал, — хотя бы ты наконец перестала плакать.

В подъезде Ана попросила:

— Не включай свет.

В тусклом отблеске уличных фонарей, проникающем сквозь стеклянные двери, она подошла к зеркалу и внимательно осмотрела свое распухшее от слез лицо.

— Ужас. Пошли.

Они молча поднялись на этаж и зашли в ее большую, пустоватую квартиру. Они обе были в подавленном состоянии. Им обеим хотелось что-то уничтожить, в крайнем случае — сотворить.

— Мне тяжело, — сказала Ана.

— Я обещала жалеть тебя.

— Жалей.

— Подожди, дай хоть кофе сделаю…

— Нет.

— Боже мой! — горестно воскликнула Вероника. — Опять начинается, что ли? Ну точно.

Ана снова заплакала — как кукла, сразу вдрызг, безо всякой предварительной подготовки.

— Зайка, Зайка же, — захлопотала Вероника вокруг нее, — ты не заболела? Зайка, по-моему, у тебя жар… пойдем, милая, я тебя сейчас приласкаю, приголублю, согрею… все-таки, кофе дашь поставить?..

— Потом.

— Зайка, может быть, ванну горяченькую?

— Потом.

— Зайка…

Вероника притащила Ану в спальню, усадила на кровать, с лязгом опустила тяжелую заоконную штору.

— Давай разденемся, — сказала она ей, как маленькой. — Это очень легко, Зайка: давай расстегнем эти пуговки… еще одну… а теперь продень ручку сюда… Молодец! А эту ручку сюда… а поясочек мы сделаем вот так… Ай да Зайка… Зайка у нас умничка…

Ана закрыла глаза.

— А теперь мы Зайку уложим, — приговаривала Вероника, откинув легкое покрывало и одну из лежащих под ней тонких простынок, — мы Зайку укроем… мы Зайку…

Она воздела покрывало над уложенной полураздетой Зайкой… но помедлила его опускать, залюбовавшись смуглым телом подруги. Взгляд ее упал на нежный Зайкин животик, мягкий, кругленький, покрытый едва заметным пушком, и сердце ее защемило от любви и жалости, и ниже сердца что-то сладко опустилось, и ноги внезапно ослабели так, что она просто вынуждена была опуститься, найти опору, присесть рядом с Зайкой на краю белоснежной постели.

— Давит, — вдруг прошептала Зайка.

Что давит, хотела спросить Вероника, и тут же поняла: ну конечно… этот тонкий кружевной аксессуар… как она сама не догадалась, его тоже… Она осторожно завела ладонь под Зайкино плечо, бархатное, прохладное… вобрала в нее маленькую лопатку, отделившуюся от спины скрытым от взора барельефом… легко скользнула под рванувшийся кверху свод позвоночника… вот он, маленький галантерейный секрет, и еле слышный щелчок, извлеченный двумя пальцами.

Другая рука — ее ли это рука, Вероники? — медленно сдвинула кружева вверх, и восхитительная розетка нежнейшего пурпура явилась взору, потемнела, обидчиво припухла на глазах и стала похожей на крошечную шляпу; и вслед за ней вторая такая же. Вероника не могла больше сдерживаться. Ее рот — большой, чувственный рот, созданный для наслаждений — раскрылся, издал стон тихого восторга и заключил в себя одну из двух крошечных шляп, в то время как освободившаяся рука завладела другой, окружив ее чарующими, волнообразными движениями пальцев.

О Боже, подумала Вероника, как чудесно; и как будет горько, если она не примет меня… а это, увы, так возможно… сейчас они обе растеряны, они замерли от неожиданности, но ведь он пройдет, этот первый момент… Мне не будет стыдно перед собой, нет; нужно смотреть правде в лицо — я, может быть, и гнала от себя заманчивые мечты в силу лицемерия и боязни, однако на самом деле всегда хотела этого. Но она?! У нее другие заботы. Она обожает мужа; она плакала, она вбила себе в голову много всего; и она сейчас еще в трансе, еще не опомнилась… но опомнится через секунду — и что тогда?