В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле
Поэтому я надеваю куртку и уединяюсь на маленькой террасе, рядом с Шиллой, единственным растением, которое у меня есть (оно первое в амазонском лесу, который мне хотелось бы иметь). Балюстрада образована высокой серой стеной, я прижимаюсь к ней спиной, сворачиваясь, как сухой лист. День был не холодный, но ночь всегда ночь, а ноябрь не июнь. Но неважно, я скорее замёрзну, чем вернусь в дом. Этот холод словно очищает меня. Всё погрузилось в спячку, окутано белым налётом, я ничего не вижу, ничего не помню из событий, произошедших, заметьте, за последние сутки. Отчим с его лицемерными словами и фальшивым покаянием умирающего. Байрон, кто смотрит на меня, как на золото, а использует, как пластик. Франческа, сучка предательница, кто не смогла просто трахнуться, не сумела, даже если и обманывала себя, заставляла, принуждала и проклинала, она не смогла этого сделать. В объятиях Байрона у неё получилось только заниматься любовью.
Я обнимаю себя и остаюсь на этой крошечной террасе, моя малюсенькая Шилла рядом со мной с зелёными бледно-пёстрыми листьями, в ожидании цветения, которого, вероятно, никогда не будет. Может быть, я засну, а может, и замёрзну — я знаю только, что с наступлением рассвета буду дрожать от холода.
Когда солнце освещает воздух, я возвращаюсь в дом и продолжаю совершать безумные поступки.
«Ты думала, что, встретившись снова с этим чудовищем, останешься невредимой?
Надеялась, что сможешь продолжать жить нормально?
Ходить в университет, есть, пить, дышать, как обычно?»
Запихиваю свои немногочисленные вещи в рюкзак, беру в руки недоумевающую маленькую ледебурию, которая не понимает, что происходит, и мы выходим.
Куда мы идём, не знаю даже я. У меня нет никого, кто мог бы приветствовать этого путника. Маркус и Пенни не захотят меня видеть. И я даже не знаю, почему я думаю о Пенни: внезапно, представляя себе место, где можно найти покой и тепло, в моей голове появился не только он, но и они оба. Точнее, больше она, чем он.
Почему?
Я никогда не считала Пенни другом.
Она воровка мужчин, убийца историй. Она пришла и забрала у меня Маркуса. Я должна ненавидеть её до смерти. Но сейчас, бродя по улицам Амхерста как трезвая пьяница, я не чувствую ни ненависти, ни обиды, зажатой в пальцах, ни надежды найти её снова, чтобы однажды разбить её чёртово ангельское личико. Не чувствую ничего, кроме грусти.
А пока что, куда мне податься?
Думаю, я брошу занятия по современной поэзии, не смогу снова видеть профессора и притворяться, что не хочу, чтобы его руки обхватывали моё тело, а его тело было внутри моего тела миллион раз в день, в час, в минуту, в секунду.
И не намерена возвращаться в Коннектикут, к Малковичам. Они будут спрашивать меня о Маркусе, об отчиме, о себе. Я не смогу с этим справиться.
Тогда на ум приходит София, и я звоню ей.
Однако после первого гудка вспоминаю, что днём София посещает внеуниверситетские курсы, хотя не знаю, по какому предмету.
Какая из меня подруга. Я даже не знаю, что она изучает.
Ну, вообще-то, я не друг, никогда им не была ни для себя, ни тем более для других. Я не претендую на то, чтобы показать себя лучше, чем есть на самом деле.
Итак, я продолжаю бродить по городу. Мои кости одеревенели после ночи, проведённой на террасе, и я ищу каждый луч солнца. Ледебурия весит немного, её зелёная голова покачивается, и временами мне кажется, что она оглядывается по сторонам, чтобы понять, где мы находимся.
Когда, бесцельно гуляя, я оказываюсь на Плезант-стрит, перед приоткрытыми воротами Западного кладбища, я не могу устоять перед искушением. Это не мрачное место, не монументальное кладбище, способное внушить благоговение. Это зелёный парк, в котором покоятся души: маленькие надгробия, врытые в землю, белые и серые, похожие на дымовые трубы закопанных домов.
Я подхожу к могиле Эмили Дикинсон. На стеле люди всегда оставляют маленькие сувениры, знаки своего пути: ручки, карандаши, свёрнутые листы бумаги, шёлковые цветы, детскую расчёску, свечи, камешки, серебряную улитку, даже прядь волос. Я никогда ничего не оставляла после себя, я всегда и — только — брала: энергию, мужество, надежду.
«Ведь если ты существовала, мир не должен быть таким ужасным местом.
Профессор также сказал: если бы жизнь была отстойной, не было бы поэзии».
Сейчас, когда солнце светит мне в спину, вокруг блестит подстриженная трава, тут и там усеянная колючими колосьями кукурузы, на заднем плане виднеется церковь, приглушённо звонит колокол, я впервые решаю оставить что-то после себя. Два противоположных знака, от которых мне нужно отделиться, чтобы жить.
Обида на отчима.
Потребность в Маркусе.
Я беру эту самую тяжёлую и самую лёгкую ношу и символически опускаю на большой надгробный камень.
Ледебурия вздрагивает от лёгкого ветра.
«Не бойся, я не покидаю тебя, дитя, ты останешься со мной. Я лишь избавляюсь от лишних вещей».
Вдоль одной стороны широкого пространства, рядом с забором, висит фреска, которую я видела множество раз, и не устаю на неё смотреть. «Призраки Амхерста». На ней изображены не жуткие призраки: это всего лишь портреты, написанные в наивном стиле, некоторых из самых выдающихся личностей города, умерших и увековеченных здесь. Конечно, в центре изображена Эмили.
И вот, с рюкзаком и растением, я добираюсь до того самого места на стене. Сажусь на землю под палящим солнцем. Тепло такое приятное, оно заставляет чувствовать себя живой, чистой и умиротворённой, словно я сделана из морского песка и украденного детства.
Не знаю точно, когда усталость берёт верх. Знаю только, что внезапно, с рюкзаком в качестве подушки и растением в руках, я засыпаю под портретом Эмили, заключённым в гигантскую жёлтую маргаритку. Моей последней осознанной мыслью становится прошёптанное имя: «Байрон».
* * *Просыпаюсь оттого, что кто-то трогает меня за руку. Я хватаю костлявое запястье и сжимаю его. Надо мной склонился мужчина средних лет. Должно быть, он трясёт меня уже какое-то время, пока мои чувства снова не проснулись.
— Эй, девонька, здесь не место для сна. И кладбище скоро закроется, — предупреждает он.
Я сажусь, ошеломлённая, как старый ленивец, и осматриваюсь. Должно быть, уже поздний вечер. Неужели я проспала восемь часов? Лёжа на траве, на кладбище? Как же я, должно быть, устала, сломлена, и нуждалась в самоуничтожении?
Поднявшись, я осознаю один из побочных эффектов пребывания на холоде в ноябрьский день. Солнце, согревавшее меня какое-то время, исчезло, остались только призраки Амхерста и ноющие кости.
Боюсь, у меня температура.
Я превращаюсь в ледяную статую, которая тает из-за ерунды. Раньше я не была такой хлипкой, сопротивлялась любой температуре, любому удару. Спала где придётся, переносила дождь и снег, буквально скользила босыми ногами по льду. Теперь же мне достаточно вздремнуть у сырой стены, как только зайдёт солнце, чтобы почувствовать себя так, словно сделана из шанхайских палочек, брошенных в хилую кучку.
Телефон звонит как раз в тот момент, когда я пытаюсь привести свои мысли в порядок. София. Спрошу у неё, могу ли я переночевать в её квартире. Я не собираюсь возвращаться к себе домой, поищу другую квартиру, перемена есть перемена. Я хочу найти место, где моя новая сущность сможет начать всё заново.
— Франческа! — восклицает она радостным голосом, и его одного достаточно, чтобы согреть меня. — Прости, что не позвонила раньше, но сегодня утром на уроке кулинарии мы готовили шоколадное суфле, и я не хотела, чтобы моё сдулось. Моя соседка за партой — вредная особа, иногда мне кажется, что она специально портит мои блюда. Мне приходится за ней присматривать. Я могла бы позвонить тебе позже, но… Я обедала с Вилли! Ты можешь в это поверить? И я думаю… я думаю, что сегодня вечером… может быть, сегодня вечером что-то произойдёт! Ему понравился мой новый образ, понимаешь? Я не очень хорошо хожу на каблуках, но когда я шатаюсь, он поддерживает меня. Разве это не здорово?
