Та, что меня спасла (СИ) - Ночь Ева
– Боюсь, это плохая идея, – ни тени улыбки. Лишь холодный лёд в голосе. – Елене не понравится.
– Елене пора расстаться с обидами и закрыть дверь в прошлое. Выбить клин клином, а не пытаться раздувать огонь там, где ни искры не осталось – одни головешки остывшие. Я продам эти акции тебе, Гинц. Продам по минимальной цене с условием.
– Посетить Испанию? – как я ни пытаюсь оставаться равнодушным, сарказм вылезает из меня рогатым чёртом.
– Почему бы и нет? – Варшавин склоняет набок лобастую голову, и я теряю связь с реальностью. Не понимаю его мотивов напрочь. – Я получил, что хотел, Эдгар. Невозможное свершилось. Всегда любил её, а она проходила мимо. Не потому что я ей не нравился. Просто не замечала. Были… объекты поинтереснее. А когда их не стало, ей пришлось туго. Ты не больной зуб, Гинц, чтобы его вырвать и забыть. Ты всего лишь прошлое, к которому можно и нужно относиться спокойно. Вчера… это было и забавно, и печально. Жалкий лепет. Смешные условия. Я бы перестал уважать тебя, если бы ты повёлся.
– Откуда ты знаешь, что я не повёлся? – изучаю его лицо. Он тоже уставший, но какой-то другой усталостью. Тихой и… болезненной?.. Почему-то становится страшно.
– Знаю. Ты не из тех, кто ломается в угоду благосостояния. Поэтому даю тебе шанс вырулить. Выкарабкаться. А с Еленой я разберусь сам. И ещё. Гинц?
– Да, – отзываюсь на его вопросительность, понимая, что сейчас он скажет нечто важное.
– Я знаю, что случилось с тобой на балу. Как ты понимаешь, не скажу, откуда – у каждого из нас свои источники информации. К тому же, нас посетил следователь. Расспрашивал. Вопросы задавал. Елена… долго лечилась после того случая. Принимала антидепрессанты. Но это не она тебя отравила. Не она желала тебе смерти. Она не могла, несмотря на то, что до сих пор не может полностью отпустить ситуацию. У неё бы рука не поднялась. Ни на эмоциях, ни из мести. Помочь Янышевским устроить шоу – да. Елена терпеть не может Снежану. Ей большее удовольствие доставит, когда ты оставишь их с носом. Любимого дядюшку, тётушку, а особенно избалованную до черноты Снежану.
– Думаю, следствие оставит Елену в покое, если ты беспокоишься об этом.
Варшавин смотрит мне в глаза. Уголки губ опущены. Глубокие складки пролегают тенями.
– Я не об этом, Эдгар. Рано или поздно покажется конец запутанного клубка. Я хочу зарыть топор войны между нами – всего лишь. Может, я не сделал бы этого, не женись ты на девушке Тае. Или Насте? – в глазах его мелькает улыбка, губы вздрагивают, а я чувствую, как напрягаются мои мышцы. – Вижу, ты тоже уже знаешь. Ты сделал правильный выбор – всего лишь. И то, что я видел, не расчёт. Мне этого достаточно.
Я молчу. Он молчит. Но взгляды наши перекрещены намертво. Он не договаривает, но даёт понять, что знает гораздо больше.
– Ну, а теперь готовь ручку, Гинц. Подпишем бумаги. И готовься к бою. Ты ведь умеешь драться, не так ли?..
Он опускает голову. Открывает папку. На губах его – улыбка. А я наконец-то чувствую, что расслабляюсь. До головокружения. До рези в желудке. Вот уж воистину: не знаешь, где найдёшь, где потеряешь…
37. Тая
«Абонент недоступен» – как же это вовремя. И снова наваливается паника. Эдгар отключил телефон? Вот так – ни слова, ни объяснений? Только дурацкие фотографии по всей сети и репортажи? Так он хочет дать понять, что игры закончились? А я тут пыталась быть гордой, не звонить. Хотела дождаться, пока он сам позвонит или придёт, чтобы всё объяснить. Видимо, не дождусь.
Это помутнение в голове. Мне жаль себя до слёз, но плакать как раз и не получается. Я обнимаю телефон и скручиваюсь калачиком на полу. Запечатываюсь в позу эмбриона. Кажется, не так больно, когда колени поджаты к груди.
А потом на смену слабости приходит пусть не спокойствие, но некое равновесие. Эдгар не мог так со мной поступить. Я глупая и безвольная девочка, не научившаяся бороться за своё. Кто бы она ни была, ей Эдгара не видать. Он мой муж. И пусть эта белая моль не надеется, что я его легко отдам в её когтистые лапы.
Я встаю на колени, пошатываюсь, а затем поднимаюсь. Бросаю взгляд в зеркало. Кажется, Аль увлёкся и, кажется, напором своим сумел сломить сопротивление Лады. Она в руках его висит, как раненая птичка. Вот же дракон. Я ещё с тёткой познакомиться не успела, как он захватил её в плен.
Обойдётся. Подождёт, если ему действительно так важно поладить с ней. Не виделись они сто лет, потерпят и ещё немного. Я спускаюсь по лестнице на кухню. Ставлю чайник. Всем нам нужен глоток горячего и плюшки. Без сладкого никак сейчас не разобраться.
Уровень глюкозы в организме – критический. Планета заражена вредоносным вирусом. Спасутся лишь единицы, и то если будут действовать сообща.
– Эй, вы, инопланетяне! Ваша космическая тарелка разбилась. Вы захвачены в плен и инфицированы. Помогут инъекции чая и ватрушек. Вылезайте из своей рухляди. У нас тут кислород и почва под ногами твёрдая.
Лада смотрит на меня с испугом. Глазами хлопает. О, да. Тайна. А я всё гадала: с чего бы? Оказывается, глаза у нас одинаковые. А так сходство смутное. Можно сказать, никакого вообще. Это если только приглядываться.
– Она всегда такая? – кажется, ещё немного – и тётя моя заикаться начнёт.
Вблизи Лада не так молодо выглядит, как издали. Под тридцать. Щурю глаза и напрягаю извилины, пытаясь высчитать. Если Насте было восемь, а Ладе девятнадцать…то тётке сейчас тридцать два. Неплохо для начала. Алю – тридцать. Значит, в то время ему семнадцать стукнуло. Отличный расклад для «люблю». Первая нержавеющая любовь? Судя по всему, он и не остыл к тётеньке моей ни разу. Даже наоборот – пламя так и вырывается у него из-под драконьего хвоста. Как бы не пригорело.
– Она обычно нормальнее, но в сложившихся обстоятельствах ждать адекватной реакции глупо, – отвечаю на её вопрос и протягиваю руку: – Таисия Дмитриевна Гинц, урождённая Прохорова.
Лада идёт пятнами, как долматинец. Жаль, что не чёрными – на это забавно было бы полюбоваться.
– Лада Сергеевна Бакунина, – наклоняет она голову и руки мне не протягивает. Я смотрю на свою узкую ладонь, кручу её туда-сюда, пожимаю плечами и вытираю о штанину. На всякий случай. А то тётюлька, может, брезгует. Или заразиться боится. – Ты же слышала всю историю, Настя.
– Чай стынет, – я разворачиваюсь и иду в кухню. Краем глаза замечаю, как потешается Аль. Да он в восторге. Улыбка до ушей. Глаза сверкают, словно омытые дождём виноградины. Ну, понятно: он возбуждён, и кое-что в штанах не помещается, однако, это не мешает ему чувствовать себя свободно, как ветер. За что я его уважаю и люблю.
Молодец. Тётке придётся постараться, чтобы от него избавиться или наоборот: привлечь к себе внимание. Он такой – непредсказуемый. Минуту назад целовал, а через миг может и в позу встать. Гадостей наговорить вежливых.
Они пошли за мной. За стол сели. Меня даже дрожь пробрала – смех не смех, почудилось или нет, но у этой парочки жесты похожие. Специфические, можно сказать.
– Ты не хочешь верить, что это правда? – не притрагивается Лада к чаю. Только пальцами край чашки со слоником трогает. Я специально ей такую подсунула – весёленькую. У Аля много всяких подобных штучек: чашки неформатные, безделушки старинные, зубные щётки забавные и тапки с ушами да крылышками.
– Я ничего не помню, – прислоняюсь задницей к столешнице и с наслаждением рассматриваю новую тётку. – И рассказ твой ничего не всколыхнул во мне. Не помню родителей. Не помню, что была старше. Я ведь в школу ходила, да?.. Так вот, читать я умела, а писать заново училась. Даже если я та самая, о ком ты говоришь, то после всего случившегося я жизнь начала с шести лет. Таисией Прохоровой.
– Неудивительно, что он тебя узнал, – в глазах её закипают слёзы. – Ты очень похожа на мою мать и брата. Я в отца пошла. Глаза лишь нам одинаковые достались – материнские. Я пришла за тобой, На… Тася.
– Почему Тася?
