М Автор неизвестен - Халиф на час
И аль-Асад спустился с горы, взяв с собой денег, и оставил брата ожидать его. И он пошел и шел под горой, не переставая, пока не вошел в город и не прошел по его переулкам. И по дороге его встретил один человек — глубокий старец, далеко зашедший в годах, и борода спускалась ему на грудь и была разделена на две части, а в руках у старика был посох, и одет был старик в роскошную одежду, а на голове у него был большой красный тюрбан. И, увидев этого старика, аль-Асад подивился его одеянию и облику и, подойдя к нему, приветствовал его и спросил: «Где дорога на рынок, о господин мой?» — и когда старик услыхал его слова, он улыбнулся ему в лицо и сказал: «О дитя мое, ты как будто чужеземец?» — «Да, я чужеземец», — ответил ему аль-Асад. «О дитя мое, — сказал старик, — ты возвеселил наши земли и заставил тосковать земли твоих родных. Чего же ты хочешь на рынке?» — «О дядюшка, — ответил аль-Асад, — у меня есть брат, которого я оставил на горе. Мы идем из далеких стран, и путешествию нашему уже три месяца, и когда мы подошли к этому городу, я оставил моего старшего брата на горе и пришел сюда купить еды и еще кой-чего и вернуться к брату, чтобы мы могли этим питаться».
И старик сказал ему: «О дитя мое, радуйся полному благополучию и узнай, что я устроил пир, и у меня много гостей, и я собрал для пира самые лучшие и прекрасные кушанья, которых желают души. Не хочешь ли ты отправиться со мною в мое жилище? Я дам тебе то, что ты хочешь, и не возьму от тебя ничего и никакой платы и расскажу тебе о положении в этом городе. Хвала Аллаху, о дитя мое, что я нашел тебя и никто тебя не нашел, кроме меня». — «Совершай то, чего ты достоин, и поспеши, так как мой брат меня ожидает и его ум целиком со мной», — ответил аль-Асад.
И старик взял его за руку и повернул с ним в узкий переулок. И он стал улыбаться в лицо аль-Асаду и говорил ему: «Слава Аллаху, который спас тебя от жителей этого города!» — и до тех пор шел с ним, пока не вошел в просторный дом, где был зал.
И вдруг посреди него оказалось сорок стариков, далеко зашедших в годах, которые сидели все вместе, усевшись кружком, и посреди горел огонь, и старики сидели вокруг огня и поклонялись ему, прославляя его.
И когда аль-Асад увидел это, он оторопел и волосы на его теле поднялись, и не знал он, каково их дело, а старик закричал этим людям: «О старцы огня, сколь благословен этот день!» Потом он крикнул: «Эй, Гадбан!» — и к нему вышел черный раб высокого роста, ужасный видом, с хмурым лицом и плоским носом. И старик сделал рабу знак, и тот повернул аль-Асада к себе спиною и крепко связал его, а после этого старик сказал рабу: «Спустись с ним в ту комнату, которая под землею, и оставь его там, и скажи такой-то невольнице, чтобы она его мучила и ночью и днем».
И раб взял аль-Асада и, отведя его в ту комнату, отдал его невольнице, и та стала его мучить и давала ему есть одну лепешку рано утром и одну лепешку вечером, а пить кувшин соленой воды в обед и такой же вечером. А старики сказали друг другу: «Когда придет время праздника огня, мы зарежем его на горе и принесем его в жертву огню».
Однажды невольница спустилась к нему и стала его больно бить, пока кровь не потекла из его боков и он не потерял сознание, а потом она поставила у него в головах лепешку и кувшин соленой воды и ушла и оставила его. И аль-Асад очнулся в полночь и нашел себя связанным и побитым, и побои причиняли ему боль. И он вспомнил свое прежнее величие, и счастье, и славу, и господство и заплакал и произнес, испуская вздохи, такие стихи:
Постой у следов жилья и там расспроси о нас —Не думай, что мы в жилье, как прежде, находимся.
Теперь разлучитель-рок заставил расстаться нас,И души завистников о нас не злорадствуют.
Теперь меня мучает бичами презренная,Что сердце свое ко мне враждою наполнила.
Но, может быть, нас Аллах с тобою сведет опятьИ карой примерною врагов оттолкнет от нас.
И, окончив свои стихи, аль-Асад протянул руку и нашел у себя в головах лепешку и кувшин соленой воды. Он поел немного, чтобы заполнить пустоту и удержать в себе дух, и выпил немного воды и до самого утра бодрствовал из-за множества клопов и вшей.
А когда наступило утро, невольница спустилась к нему и переменила на нем одежду, которая была залита кровью и прилипла к его коже, так что кожа его слезла вместе с рубахой. И аль-Асад закричал и заохал и воскликнул: «О владыка, если это угодно тебе, то прибавь мне еще! О господи, ты не пренебрежешь тем, кто жесток со мной, — возьми же с него за меня должное» И затем невольница стала бить его, пока он не потерял сознания, и бросила ему лепешку, и оставила кувшин соленой воды, и ушла от него. И остался он одиноким, покинутым и печальным, и кровь текла из его боков, и он был закован в железо и далек от любимых. И, заплакав, он вспомнил своего брата и прежнее величие и, проливая слезы, произнес такие стихи:
Дай срок, судьба! Надолго ль зла и враждебна тыИ доколе близких приводишь ты и уводишь вновь?
Не пришла ль пора тебе сжалиться над разлученнымИ смягчиться, рок, хоть душа, как камень, крепка твоя?
Огорчила ты мной любимого, тем обрадовавВсех врагов моих, когда беды мне причинила ты,
И душа врагов исцелилася, как увидели,Что в чужой стране я охвачен страстью, один совсем.
И мало им постигших меня горестей,Отдаления от возлюбленных и очей больных,
Сверх того постигла тюрьма меня, где так тесно мне,Где нет друга мне, кроме тех, кто в руки впивается,
И слез моих, что текут как дождь из облака,И любовной жажды, огнем горящей негаснущим.
И тоски, и страсти, и мыслей вечных о прошлых днях,И стенания и печальных вздохов и горестных.
Я борюсь с тоской и печалями изводящимиИ терзаюсь страстью, сажающей, поднимающей.
Не встретил я милосердого и мягкого,Кто бы сжалился и привел ко мне непослушного.
Найдется ль друг мне верный, меня любящий,Чтоб недугами и бессонницей был бы тронут он?
Я бы сетовал на страдания и печаль ему,А глаза мои вечно бодрствуют и не знают сна.
И продлилась ночь с ее пытками, и, поистине,На огне заботы я жарюсь ведь пламенеющей.
Клопы и блохи кровь мою всю выпили,Как пьют вино из рук гибкого, чьи ярки уста.
А плоть моя, что покрыта вшами, напомнит вамДеньги сироты в руках судей неправедных.
И в могиле я, шириной в три локтя, живу теперь,То мне кровь пускают, то цепью тяжкой закован я,
И вино мне — слезы, а цепь моя мне — музыка,На закуску — мысли, а ложе мне — огорчения.
А окончив свое стихотворение, нанизанное и рассыпанное, он стал стонать и сетовать и вспомнил, каково было ему прежде и как постигла его разлука с братом. И вот то, что было с ним.
