Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

— Нет. Никто не знает. Пока.

Он понимающе кивнул. Мы долго просидели молча — каждый думал о своём.

— Ты прости, Сергей, — наконец сказал он. — Не мог я иначе. Я ведь слово дал, что тебя убью. Хоть зла на тебя давно уже не держу. Была, была злость да вся вышла. Но я поклялся, а это, считай, дело чести. Потому и стрелял. Две пули выпустил. Метко целился, честно. А что не попал, то твоя удача. И судьба твоя — жить. Нет законов человека дважды убивать, а потому мы в расчёте. Ну а коль в девчонку попал, что грудью тебя закрыла, — он стянул с головы шапку, — то мой грех, я за него отсижу.

— Жива она, девчонка та, поправляется, — сдержал я вздох.

Он поднял глаза к бездонному осеннему небу. Перекрестился.

И выдохнул с облегчением.

— Слава тебе, господи, — прошептал одними губами.

— И тебе здесь делать нечего, — прищурился я. — Вытащу я тебя, Леонид Михалыч.

Он посмотрел на меня тоскливо, как побитая собака.

— Я и так тебе по гроб жизни должен, Сергей. Ты ж один ко мне в тюрягу и приезжал, и передачки приносил, и деньги слал. Жена бросила. Родных не осталось. А ты ходил. И видишь, чем я тебе отплатил. Две пули в грудь. Заточку — в бок.

— Долг чести — это долг чести. Ты мне в глаза поклялся, что убьёшь. А я клятвы уважаю. А заточкой в бок, считай, ты все долги мне и оплатил. Ради доброго дела, а не ради худого была та заточка. Но оно нам только на руку, что мы с тобой вроде как кровные враги, — кивнул я задумчиво.

— Думаешь, выберешься? — вернул он на лысеющий череп казённую вязаную шапку.

— Ещё не знаю, — встал я: надзиратели загоняли всех обратно по баракам. — Но если что, ты с нами?

— Ты вроде сказал у меня внучка есть? — шмыгнул он и вытер ладонью нос.

— Вроде сказал.

— Тогда если будет хоть один шанс её увидеть, я на всё соглашусь, — ответил он и послушно, с готовностью, но без суеты, как ведут себя только бывалые зеки, пошёл к выходу.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Ну что ж, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Я оценил высоту больничного корпуса, колючую проволоку по периметру, дубинки в руках конвоя, вспомнил перекошенное злостью лицо Барановского, что уже не скакал, важно, гордо расхаживал по комнате для свиданий, выдвигая мне свои новые условия, пузырьки слюны у него на губах, когда он говорил, что пока Сашка не подпишет документы…  и побег показался мне совсем не пустой затеей.

— Ты — останься, — ткнулась мне в грудь дубинка надзирателя, заставив остановиться и уступить дорогу остальным.

Я послушно отошёл в сторону, поднял голову: из окон третьего этажа прямо на меня смотрел начальник тюрьмы. Я мало что знал про этого полного горбоносого мужика, так, видел мельком пару раз, да слышал, что мудак он каких поискать. Но почему меня остановили и что он здесь делает, понял, едва в оставленной открытой двери появилась стройная фигурка Евангелины.

— Ну рассказывай! — заставив Еву пройти вдоль всего футбольного поля — затоптанного ногами квадрата из жидкой после дождей грязи, обозначенного голубыми штангами шатких ворот с двух сторон, я шлёпнулся задницей всё на ту же лавочку для болельщиков.

Евангелина осталась стоять.

— У меня очень мало времени, — выразительно посмотрела она на часики, украшающие тонкое запястье. — Поэтому начну с самого главного.

— Уж будь добра, — поверх её головы с сияющими на солнце алыми волосами оценил я мощную фигуру, что так и высилась над нами, как портрет вождя народов — в раме окна по пояс.

— Там в шлюзе — это такой грязный гараж, между воротами тюрьмы и самой тюрьмой, куда обычно приезжает автозак и выгружает заключённых, — сейчас стоит моя машина.

— Рад за тебя, что ты пользуешься такими привилегиями в этом славном заведении, — усмехнулся я и перевёл взгляд на её лицо.

Покерфейс его назвать было трудно: как ни старалась Ева придать своей смазливой мордашке выражение суровости и безразличия — волнение скрыть не удавалось. 

— Ты можешь пойти туда со мной. Сейчас. Сесть в машину. И уехать отсюда. Навсегда.

Я открыл было рот, чтобы рассмеяться, да так и замер.

Что?!

— Я не шучу, Серёж. И не буду говорить, чего мне это стоило. Но если сейчас ты пойдёшь со мной, то ворота этой тюрьмы уже сегодня, прямо сейчас останутся у тебя за спиной.

— И вон тот дядька со сталинскими усами, что следит за нами, как коршун за добычей, не будет возражать? — с сомнением посмотрел я наверх.

— Именно этот дядька всё и устроил. И дал тебе десять минут на то, чтобы принять решение. А потом даст ещё десять, чтобы мы отъехали подальше и только потом поднимет тревогу.

— Ты хочешь устроить мне побег? — вытаращил я глаза. И не то, чтобы соображал туго, просто не мог поверить в происходящее.

— Серёж, я тебя умоляю, не тупи, — нетерпеливо дёрнулась Ева. — Там паспорта на твоё новое имя. Там суперджет на частном аэродроме, где мы будем уже через час. Там заграница. Швейцария. Свобода.

— Или пуля, что выпустят мне в затылок, едва твоя машина выедет из шлюза.

— Ты же знаешь, что нужен живым. И начальнику тюрьмы — особенно. Он будет рад от тебя избавиться, а не возиться с трупом, проверками, расследованием и крупными неприятностями, что его ждут, если тебя убьют.

Логика в её словах, конечно, была. Её отсутствием Ева никогда и не страдала. И пусть я хотел знать, чего ей это стоило, как удалось уговорить начальника тюрьмы и что она ему обещала, потому что, если я сбегу, неприятностей у него на самом деле не уменьшится, а только прибавится. Но сейчас меня интересовало другое.

— Новые паспорта? Новое имя? Другая страна? А что потом?

— Ничего, — невинно пожала она плечами. — Другая жизнь. Новая. Свободная. Красивая. Счастливая.

— С тобой?

Она рассмеялась. Легко. Но неискренне.

— Ладно, сознаюсь. Не только со мной. Я мать-одиночка. Познакомлю тебя с дочерью. Ей шесть. В следующем сентябре будет семь, пойдёт в школу. Обещаю, в ту, которую ты для неё выберешь, как мы однажды мечтали, что школы нашим детям будешь выбирать ты, а университеты — я.

Она, конечно, знала, что пока болтает, я считаю. Считаю в уме: мы расстались в декабре, в сентябре шесть лет назад она родила, девять месяцев, значит…

Да что б тебя, Ева!

— Это моя дочь?

— Я же говорила, что ты потерял больше, — выразительно посмотрела она на часы, но не ответила. — Давай я расскажу тебе о ней по дороге.

— Нет, расскажи мне сейчас, или пусть меня забьют дубинками прямо здесь, но я не двинусь с места.

— Она — моя дочь! — выгнулась её длинная шея, задрав голову с вызовом. — Это всё, что тебе надо о ней знать.

— Я женат, Ева, — усмехнулся я, и вдруг остро, абсолютно ясно, кристально трезво осознал, чего именно она хочет. Красивый реванш!

— Да, да, я слышала: счастливо. Но женат не ты, а Сергей Емельянов, — ласково, любяще улыбнулась Евангелина. Её тёплая рука накрыла мою. — Тот человек, что улетит со мной в Швейцарию, не он. Тот человек — настоящий ты. Ты, который пришёл к чёртову самолёту семь лет назад. Ты, который хотел улететь со мной. Ничего не изменилось, Серёж. Я всё та же, — заблестели слёзы в её зелёных глазах. — Мы просто начнём всё заново. Всё перепишем с той строчки, что так внезапно оборвалась на взлётной полосе. Просто сядем в тот самолёт вместе, просто…

Нет. Всё будет просто, Ева, но не так.

Я просто встал, оборвав её на полуслове. И просто покачал головой.

— Всё изменилось.

Не знаю, сколько смертных приговоров разом я себе подписал, когда её обогнул и молча пошёл к больничному корпусу.

Будь мы в фильме «Профессионал» с Бельмондо, мне в спину под музыку Энио Мориконе сейчас вонзилась бы пуля прямо у двери.

Будь мы в фильме про индейцев, я пал бы сражённый десятком оперённых крылом белого орла стрел.

Но мы были в самой обычной российской тюрьме, поэтому я просто вошёл в дверь, просто повернул в пустом коридоре в свой блок, просто прошёл пустой пост охраны — начальник тюрьмы и правда позаботился, чтобы никто не помешал нам уйти — и как был в уличном халате сел на кровать.