Жена Моцарта (СИ) - Лабрус Елена

Она встала, накинула на плечи шаль, но обратно за стол уже не села.

— Я рассказала тебе всё, что знаю. Всё, что должна была рассказать. Больше мне нечего добавить.

— Нет, — покачала я головой. — Вы не сказали мне самого главного. Отец Моцарта. Кто он? Как он оказался в вашем братстве? Вы были с ним знакомы?

— Была, — Кирка зябко поёжилась, словно замёрзла. — У нас не такое большое братство, мы все друг друга знаем.

— Значит, Целестина тоже его знала?

— А вот Целестина — нет. К тому времени, как появилась она, Сатана уже давно ушёл, — она вдруг усмехнулась. — Знаешь, что хорошо в нашем сообществе? Никто друг другу не врёт. Нет смысла, когда вокруг столько ясновидящих. И никто не посмеет нарушить приказ или выдать тайну — ведь об этом тоже тут же узнают и накажут.  

— Значит, о нём говорить нельзя? До сих пор?

— То, что я о нём знаю — вряд ли тебе интересно и чем-то поможет.

— А о том, что он украл, вы знаете?

— Ты очень умная девочка, — она всё же села обратно за стол и посмотрела на меня в упор.

— Мне часто это говорят, только я себя такой не считаю, — вздохнула я. — Особенно сейчас. Когда совершенно бесполезна и ничем не могу помочь своему мужу. Но за Моцартом охотятся, потому что его отец что-то украл. Сергей знает где это найти, но не знает, что там. Почему-то мне кажется это важно. Вы знаете, что именно украл его отец?

 — Нет. Я даже понятия не имела что он украл. И зачем ему вообще понадобилось красть, он же… — она действительно выглядела обескураженной, но не договорила, оборвавшись на полуслове. — Но я могу попробовать увидеть. Мне нужна его личная вещь, чтобы сказать больше. То, что он держал в руках или носил.

— Может, это подойдёт? — я выложила на стол фотографию. Ту самую, единственную, где были отец Сергея, Марго и остальные.

Кирка накрыла снимок рукой, закрыла глаза. Её голова недовольно дёрнулась, словно то, что она увидела, ей не понравилось. Я боялась дышать и скрестила пальцы под столом.

— Ты была права, когда подумала: Почему я должна ей верить, что с отцом Моцарта это не связано?

— Вы про Марго? Про наш разговор с Марго? — догадалась я.

— Она и правда всю жизнь врала. Луке, Моцарту, Антону, всем. Но когда сказала, что никто не звал его Сергей и он не откликался на это имя — сказала правду. И про то, что никто не знал где он живёт и чем занимается — тоже, — Кирка открыла глаза. — Он жил здесь, в особняке, как и большинство «Детей Самаэля». И другие «Дети» следили за тем, чтобы никто не знал кто они, и за теми, кто пытался следить за Сатаной. А привела его к «Детям Самаэля» мачеха Марго.

— Та самая, что пыталась её убить?

— А ты думаешь все наши адепты невинные цыплятки? — усмехнулась Кирка. — Мне жаль, если у тебя сложилось такое мнение, потому что снайпер, которого она подослала — тоже из Детей. Хладнокровие и способность метко стрелять по беременным женщинам — это тоже своего рода отклонение от нормы, если хочешь, дар, ничуть не менее значимый, чем идеальный нюх или способность складывать в уме девятизначные цифры, хоть и не такой безобидный.

— А у мачехи Марго были деньги её отца, Владимира Нагайского… — вспомнила я единственное, что о ней знала: она любила деньги. Мне и правда подумалось, что «Дети Самаэля» — это божьи одуванчики в шалях, несчастные детишки с особенностями развития в инвалидных колясках и радужные пиздодуи всех сортов и мастей из тех, что охотятся за несуществующими бабочками. Но только что я поняла, что это действительно была организация, мощная, серьёзная, опасная и… очень нуждающаяся в деньгах. Потому что исследования — это всегда дорого, а где ещё добывать деньги на незаконные исследования — только незаконным путём.

Например, принимать «заказы» на людей или… красть ценности?

— Деньги не пахнут, — продолжила Кирка, словно подтвердив мои выводы. — Но эта фотография принадлежала Марго, а не отцу Моцарта, поэтому я вижу только то, что связано с Марго. Маргарита не знала ни про «Детей Самаэля», ни про кражу. Этот снимок бесполезен. — Вернула его Кирка и посмотрела на часы. — Прости, что выпроваживаю, но три часа прошли. У меня клиент, а я ещё должна нацепить свои шали и дойти до особняка. И я бы тебя проводила, но твой рыцарь и так уже здесь и волнуется, — показала она вниз. — Но, если найдёшь нужную вещь — звони.

Дверь за мной захлопнулась. И мои подозрения, что Иван ждёт у подъезда — оправдались с лихвой. Он действительно стоял у машины, как всегда. И стоял не один.

Валентин Аркадьевич, адвокат Моцарта скупо поздоровался, передал мне треугольник письма: так сворачивал их Сергей — я словно получала письма с фронта.

Я спрятала письмо в карман — и без того суровое лицо адвоката сегодня мне совсем не нравилось.

— Что-то случилось? — осторожно спросила я.

— Ещё нет, — поскрёб Валентин Аркадьевич зарастающую свежей щетиной щёку. — Но Барановский получил деньги и выдвинул свои условия.

— И чего он хочет? — с тревогой уставилась я на Ивана.

— Жену и ребёнка, — ответил адвокат. — Он требует, чтобы сначала ему вернули жену.

Глава 15. Моцарт

— Сука! — я ударил кулаком в стену и даже не скривился, когда закровили толком не зажившие костяшки. — Убью этого Барановского! Убью и закопаю в навозной куче! Там ему самое место!

Я слонялся по палате битый час из угла в угол как медведь-шатун, прижимая к боку повязку, но это скорее по привычке — боли я всё равно не чувствовал. Только гнев, могучий праведный гнев на хитрожопого говнюка, который дождался половины суммы и теперь качал права.

— Он серьёзно думает, что удержит бабу каким-то новым брачным договором? — положив руки под голову, следил за мной со своей кровати Патефон.

— Я не знаю, что он думает и какие грёбаные пункты добавил в брачный контракт, я же не юрист. Но, насколько я понял, он хочет не столько жену, сколько ребёнка, и пытается втюхать нашим юристам что-то вроде договора о суррогатном материнстве. По нему жена обязуется выносить, родить и отдать ребёнка отцу, а сама отказаться от всех прав на него.

— А так можно? — выпучил глаза Колян.

— А я ебу? — глянул я на него недобро.

— Понял, понял, — примиряюще поднял он руки, — ты не юрист.

— И ведь, сука, знает, что времени у меня совсем нет. Что заседание суда уже в конце недели. Что прямо из зала меня могут в вагон и по этапу. А там всё, колония. И уже никакой сенаторский статус мне не светит. И апелляции — хоть запишись! На их рассмотрение может весь срок уйти.

— Вот козлище! — вяленько поддержал меня Патефон, ковыряясь в ухе со скучающим видом и давая понять: хватит, что толку сотрясать воздух.

К счастью, меня и так повели на прогулку.

В тюрьме правила были просты: раз сам до толчка доползаешь, а не в утку мочишься, значит, обязан соблюдать режим и переться на улицу.

Да я и рад был студиться на осеннем ветерке.

Запахнув поплотнее тёплый стёганый, воистину арестантский халат, я вышел во двор. И, прохромав мимо бледных и худосочных коллег по больничному корпусу, уселся на узкую скамью у футбольного поля, подставив лицо солнцу.

— Тёплая нынче осень, — раздался рядом голос. Чтобы узнать кто это, мне даже глаза не надо было открывать. Но я открыл.

Он почесал впалую щёку. Сбрить бороду Катькиного отца заставили ещё после задержания. Но он выглядел без неё не моложе. Не пощадили его лагеря: он весь словно ссохся. Сжался, сгорбился, словно старался занять в этом мире как можно меньше места, хотя щуплым никогда не был.

— Тёплая, Леонид Михалыч, — кивнул я.

— Значит, говоришь, ребёнок выжил? Внучка у меня есть? — прищурился он. — Или ты это так, со страха петуха пустил?

— Не со страха. Её зовут Диана. У неё ваши глаза. Она такая же маленькая и коренастенькая, как Катя, — невольно улыбнулся я. — А когда смеётся, также закидывает голову…

— А Валентина знает?

Валентина, Катина мама, развелась с Леонидом Михайловичем, едва его посадили и буквально через год заново вышла замуж, решив после смерти единственной дочери полностью посвятить себя другой семье.