Арман Делафер - Одиль, не уходи!
Уехали ли бы мы в тот вечер, не прочти я это письмо? Не знаю. Я и до этого не имел ни малейшего желания уезжать. До самой глубины своего существа я был захвачен ожесточенной борьбой двух Одиль. Да, одна из них протягивала ко мне руки и умоляла спасти ее от другой. Но пойти навстречу первой значило потерять вторую. Впрочем, не я втянул жену в эту жестокую игру. Принимая письма Лаборда, считая их чтение совершенно безопасным, она тем самым нанесла мне самое страшное оскорбление, которое только можно нанести мужчине.
Привинчивая к дверям беседки задвижку, которая должна была обезопасить наши удовольствия, я вспоминал о случайности, открывшей мне эту авантюру. Не произойди ее, я бы ни о чем не подозревал, а эти двое дурачили бы меня в свое удовольствие. Да, она просила меня увезти ее, но я не настолько глуп, чтобы не понимать: умоляя, она лгала. Ее тело стремилось к любовнику, которому она уже мысленно принадлежала, стремилось изведать новые запретные наслаждения.
Согласиться на отъезд в этих условиях означало дать ей возможность временного отказа от ее желания. А это только усилило бы ее страсть и влечение, причем мне не принесло бы никакой пользы. Помимо того, мне нечего было бояться, предпринимая свою эгоистическую авантюру: Лаборд уже далеко, и сегодня его Одиль номер два станет моей. Будет моей со всей полнотой ожидаемого ею наслаждения. Я снова взял ее письмо и перечитал некоторые необыкновенно дерзкие отрывки. Ее огромное желание отдаться возбудило во мне такой же силы желание овладеть ею. Я даже удивился силе этого желания. Конечно, тут присутствовала и ненависть, смешанная с любопытством, но преобладала все же жгучая потребность удовлетворить это желание, тем более яростное, что Одиль призналась: в моих объятиях она никогда ничего не чувствовала. Ну, это мы еще поглядим!
Я вернулся домой и избавился от револьвера, который брал для запугивания Лаборда. Из предосторожности я утром вынул из него патроны, а теперь снова зарядил и положил на прежнее место в комоде в спальне.
Одиль вернулась домой в пять часов. Она, должно быть, едва дождалась конца лекции и примчалась, чтобы скорее прочесть письмо своего сообщника. Из окна кабинета я видел, как она идет по парку, стараясь, чтобы ее походка выглядела как можно более беззаботной. Она шла к старому дереву, а оттуда, должно быть, направилась в беседку. Как и я несколько часов тому назад.
Она вернулась через полчаса. Прежде чем заговорить, мы какое-то время пристально смотрели друг на друга: каждый старался прочесть на лице другого ответ на невысказанный вопрос. Я думал: сделает ли она еще одну попытку уехать сегодня вечером? И был уверен, что она тревожно спрашивает себя: попытается ли он меня сегодня увезти отсюда? Наконец я сказал, приняв скучающий вид:
— Знаешь, я не смог освободиться. Поедем завтра или послезавтра.
Кровь отхлынула у нее от лица. От радости или от страха? Возможно, от обоих этих чувств одновременно.
— Тебя это огорчает?
— О нет, — ответила она невыразительным голосом. — Пустяки.
Но я заметил, что она дрожит.
— Сегодня вечером я буду занят. В Париже проездом один австриец, мне чрезвычайно важно с ним увидеться. Это не терпит отлагательства. Надеюсь, ты поедешь вместе со мной.
Говоря это, я пристально вглядывался в ее лицо. Она не шелохнулась, только проронила:
— Посмотрим. Пока еще не знаю.
Никаких свиданий у меня не было. Я ожидал именно такого ответа. Отныне я просто играл со своей жертвой, поэтому небрежно добавил:
— О, ничего срочного нет. Он приедет только поздно вечером, что-то около одиннадцати часов. Так что если мы уедем отсюда в десять…
Я знал, что в это время она ждет Лаборда в беседке. И знал, что теперь-то уж ее ничто не удержит.
— Посмотрим, — повторила она, пристально рассматривая узор на ковре. — Если я смогу… От этой лекции у меня началась мигрень.
Вот теперь я все знал наверняка.
Конец второй половины дня протекал очень медленно. Уйдя в кабинет, я старательно готовился к исполнению своей роли. Разница в росте с моим соперником была ничтожной, на лице его не было ничего такого особенного, что можно было бы обнаружить в темноте на ощупь: например, смешной длинный или, наоборот, короткий нос. Его одежда была абсолютно такой же, как моя, он брил усы, а волосы зачесывал назад. По счастливой случайности мы с ним курили одни и те же сигареты — «Голуаз», поэтому наша одежда пахла одинаковым табаком, которым пропиталась. Подозрение мог вызвать только голос. Я отдавал себе отчет в том, что при встрече с глазу на глаз голос будет труднее подделать, чем при разговоре по телефону, и поэтому решил говорить только шепотом, если мне все-таки придется что-то сказать.
Мы поужинали между семью и восемью часами в почти полном молчании. Изредка один из нас произносил какие-то незначительные слова, а другой отвечал с таким же безразличным видом. Иногда я смотрел на нее и мне казалось, что в глазах ее горит какой-то странный огонек. Но все мои мысли и желания были сосредоточены на ее теле, которое я скоро буду ласкать своими нетерпеливыми руками, а его обладательница будет думать, что отдается совершенно другому человеку. Молчание вдруг стало таким невыносимым, что я был просто вынужден хоть что-то сказать:
— Я вдруг подумал, что ты можешь поехать сегодня вечером в поместье одна. По-моему, есть поезд около десяти часов вечера. Поедешь на Аустерлицкий вокзал, а я присоединюсь к тебе, как только освобожусь. Приеду следующим поездом. Таким образом, и твое желание осуществится, и я улажу свои дела.
Я цинично лгал: десятичасовой поезд в этом направлении был последним. Но мое предложение заставило ее вздрогнуть, и я почувствовал, что в ней вновь началась отчаянная борьба между «да» и «нет».
— Нет! — наконец произнесла она. — Ничего не горит, я подожду. В конце концов, это ведь была просто моя прихоть.
И снова наступило молчание, каждый из нас думал о своем. Стенные часы неторопливо отбивали ход этого томительного вечера.
— А что было на лекции? — спросил я наконец. — О чем она, кстати?
Несколько минут она сбивчиво пыталась мне об этом рассказать, но потом снова внезапно замолчала. До еды она почти не дотрагивалась, и я не преминул заметить:
— Ты совсем ничего не ешь!
— Немудрено при моей мигрени…
Она приложила руку ко лбу и произнесла те слова, которых я ждал так долго:
— Я бы хотела поехать вместе с тобой на эту твою встречу, но думаю, что мне лучше пойти спать.
Она смотрела на меня спокойным, ничего не выражающим взглядом. Кто бы мог подумать, что за этим по-детски нежным лицом, в этом внешне спокойном теле пылает настоящий пожар страсти.
