После долго и счастливо (ЛП) - Лиезе Хлоя
— Да, — медленно отвечаю я, не понимая, к чему он ведёт.
— Вот об этом моменте он говорит — перипетия, поворотная точка, и развязка, момент узнавания — когда твоя жена говорит тебе уйти, когда ты наконец-то видишь ваши отношения и её чувства в такой манере, которой не видел прежде. «Переход от незнания к знанию, или к дружбе, или вражде тех, кого судьба обрекла… на счастье или несчастье», — цитирует он. — Что идёт дальше?
Я хрипло сглатываю.
— Сцена страдания.
— Сцена страдания, — говорит он. — Верно. «Действие, производящее гибель или боль, например, разные виды смерти на сцене, припадки мучительной боли, нанесение ран».
— Ну, теперь я полон оптимизма.
Он вздыхает.
— Да нет, конечно. Потому что ты человек. И я тоже. Разве есть что-то более человечное, чем желание избежать боли? Я думал, что если какое-то время побуду на расстоянии, то смогу избежать этого, дать всему остыть, а потом вернусь, когда напряжение спадёт. Это не казалось таким опасным — желание отстраниться от боли из-за того, что расклеилось между нами.
Он натягивает бейсболку пониже и говорит:
— Но избегание как наркотик. И каждый день, что проходит без напряжения, беспокойства или разочарования, убаюкивает тебя обещанием умиротворения и лёгкости. Ты даёшь ей время, говоришь себе, что всё затихнет, а на деле обернуться не успеешь, как всё слишком затихло, а потом у тебя в офисе оказываются бумаги, и не те, которые ты оцениваешь как преподаватель.
При одной лишь мысли об этом боль пронзает меня ножом.
— Нет. Фрейя со мной не разведётся.
Ещё нет. Она не может. Она должна дать мне шанс. Должна.
— Поверь мне, — сообщает он, — когда женщина говорит тебе, что достигла переломной точки, на деле она миновала эту точку некоторое время назад. Теперь настал твой момент, как говорит Аристотель. Теперь тебе нужно совершить рывок и сделать всё возможное, чтобы исправить ситуацию. Это единственный способ. Ты сам только что сказал мне.
— Том, это размышления Аристотеля о трагедии.
— Вот именно. В какой-то момент любая любовь — это трагедия. Просто она необязательно должна оставаться таковой. Мы выбираем свои финалы. В этом и есть посыл Аристотеля. Трагедия выстраивается, она имеет структуру. И если ты не хочешь такого финала, ты убираешься с этой траектории. Ты меняешь повествование.
Я стою там, ошеломлённый.
Я только что получил лучшую в своей жизни лекцию по Аристотелю от уборщика. Не то чтобы я удивлён. Том умный, и я как никто другой знаю, что работа с низким доходом — вовсе не показатель, по которому можно судить об интеллекте или мудрости человека. Просто… я не ожидал, что в этом объяснении будет столько смысла.
Это прозрение озаряет тёмный фон моей безнадёги подобно молнии — мы с Фрейей не способны вернуться в прежнее состояние, но можем проникнуться этим болезненным моментом, извлечь урок и вместе стать чем более сильным, более хорошим.
Трагедия выстраивается, сказал Том.
А это значит, что я могу изменить курс и найти такой путь вперёд, который не продолжит нас разлучать, а снова сблизит. Я парень, специализирующийся на бизнесе и цифры. Я понимаю, как менять траекторию. Я понимаю, что когда один подход не работает, ты корректируешь формулу и пробуешь снова.
«Если ты не хочешь такого финала, ты убираешься с этой траектории. Ты меняешь повествование».
Слова Тома эхом отдаются в моей голове, превращаясь в шепоток надежды. Надежды, что помимо необходимой работы с психологом, я могу вернуться домой и справиться со своей похеренной башкой. Я могу схватить наш распад и увести его от арки трагедии обратно к тому пути, с которого мы начинали. К пути долгих жарких ночей и тихих вечеров, прикосновений, разговоров, доверия друг другу; к дороге, которая вымощена смехом, игривостью и усердной работой, бл*дь. Я могу показать Фрейе то, чего не показывал слишком долго — как много она значит для меня, как сильно я её люблю.
— А теперь убирайся, — ворчит он.
Прежде чем я успеваю ответить Тому или хоть поблагодарить за совет, он включает пылесос. Я понимаю намёк. Разговор завершён. Так что я подхватываю свою спортивную сумку и ухожу.
Снаружи царит одна из тех редких ночей, когда реально можно видеть звёзды, несмотря на городское освещение. Я смотрю на этот бархатно-чёрный свод, испещрённый бриллиантами звёзд, и вспоминаю наш медовый месяц. Тогда мы мало могли себе позволить, поэтому запланировали провести большую часть его в доме её семьи в Вашингтоне. Но её родители удивили нас неделей в Плайя дель Кармен по программе «всё включено».
Я вижу перед своим мысленным взглядом Фрейю, в её полупрозрачной белой сорочке, трепещущей поверх загорелой кожи; её светлые волосы длинные и растрёпанные, как экзотический ночной цветок, распустившийся в естественной среде обитания. Она кружилась перед нашим уединенным бунгало на берегу, и волны с мягким шумом накатывали на песок. Затем она остановилась и вытянула руку.
— Смотри, Мишка, — сказала она, и тёплая привязанность придуманного ей прозвища переполняла её голос. Я взял её за руку и обнял, чувствуя ошеломительный, прекрасный вес ответственности за эту женщину, которая каким-то невероятным образом выбрала меня. От неё пахло солёным воздухом и цветочным венком, который она утром носила в волосах, и я обнял её так крепко, что она пискнула. — Эйден, смотри.
Там было столько звёзд. Столько много звёзд. И они ничего для меня не значили… нет, это неправда, не совсем ничего. Просто в тот момент, в нашу первую брачную ночь, моя жена приковывала всё моё внимание, и в отличие от Фрейи, я не вырос, сидя на коленке папы, глядя на звёзды и слушая истории про них.
— Ошеломительно, — прошептал я ей в шею.
Она улыбнулась. Я почувствовал это виском.
— Ты мне подыгрываешь.
— Мне нравится тебя слушать. Просто я немного отвлёкся на эту чрезвычайно очаровательную женщину в моих объятиях.
Фрейя вздохнула. Тем сладким, прерывистым вздохом, который означал, что я начинал одерживать над ней победу. Мои губы прошлись по её шее, легче звёздного света целуя её кожу, и она счастливо задрожала.
— Это Лира, — прошептала она, показывая на скопление звёзд. — Арфа… ну, лира то есть… Орфея, великого музыканта.
— Хм, — одна лямка спала, обнажив её загорелое плечо. Я поцеловал её туда, упиваясь жаром её кожи, плотью и кровью, живостью её тёплого тела рядом.
— Ну, Орфей был очень популярным, типа как древнегреческая версия горячей рок-звезды, — сказала она. — И он влюбился в Эвридику, которая была по сути заурядной Джейн. Простой смертной. Однажды, пока Орфей был в дороге, занимался своими делишками рок-звезды, Эвридика оказалась в гуще войны, а в те времена это было очень опасно для женщины. Так что она сбежала ради спасения своей жизни. При этом она наступила на ядовитую змею, и та её укусила. И она умерла.
Я остановился и взглянул на неё.
— Иисусе, Фрейя. К чему всё это идёт?
Она повернулась, скользнула своим носом по моему и украла быстрый, слишком короткий поцелуй.
— Орфей отправился в Преисподнюю, чтобы спасти Эвридику, и играл на лире, очаровав Аида своими зашибенными навыками.
Я хрюкнул, не отрываясь от её кожи, но почувствовал, что мой смех быстро угас.
— Что случилось?
Её бледные как лунный свет глаза всматривались в мои.
— Аид сказал Орфею, что он может забрать Эвридику и вернуть её обратно к жизни на одном условии: он обязан не оборачиваться, пока они покидали преисподнюю.
Мои объятия сжались крепче.
— И что случилось? Он обернулся, да?
Фрейя кивнула.
— Что? — я слышал, что почти ору, увлёкшись намного сильнее, чем в начале, но Фрейя такая же, как её папа. Она говорит, а ты слушаешь. Она делится, а ты хочешь быть частью этого. Она меня заворожила. — Ну то есть, разве так сложно, — спросил я у неё, — не делать одной-единственной вещи, которая всё испортит? Чтобы защитить любимую, ему надо было всего лишь не оборачиваться и смотреть перед собой.
