Михаил Сушков - Футбольный театр

Михаил Павлович Сушков

Футбольный театр

В двух словах

Я старый человек. Однако мне иногда кажется, что старость не только биологическое понятие, но в немалой мере и социальное.

Чуть более двадцати лет назад, когда мне перевалило за шестьдесят, я почувствовал себя стариком и ушел на пенсию. За плечами у меня оставалась сорокапятилетняя спортивная деятельность. Более половины этого срока работал тренером, занимал руководящие посты во всесоюзных спортивных учреждениях. И вот к шестидесяти ощутил усталость, как говорится, на собственном примере понял, что пенсионный закон у нас действительно научно обоснован.

Однако пять лет спустя случилось так, что пришла ко мне… вторая молодость.

Понадобился мой опыт. И не кому-нибудь, а комсомолу! Для большой и важной работы. Мне предложили возглавить детское спортивное движение, создать всесоюзный детский футбольный клуб.

Даже сам факт такого предложения немало омолодил меня. Но стоило мне перешагнуть порог ЦК ВЛКСМ, глотнуть комсомольского воздуха, подышать ветром царящего здесь энтузиазма, как почувствовал, будто слетело с меня по меньшей мере два десятка лет…

Нынче, занимаясь с ребятишками, я понял, почему дедушки с внуками находят скорее общий язык, чем отцы с детьми.

Я иногда шутил на свой счет: ударился, дескать, в детство. Но это та шутка, в которой нет и доли правды. Правда в том, что работа с детьми требует… «седой» мудрости. Человек, самолично прошедший через все этапы возрастной психологии, относится к детям добрее и гибче, не строит свои отношения с ребятишками с позиции силы. Именно это и имели в виду комсомольские вожаки, приглашая меня на должность президента всесоюзного клуба «Кожаный мяч». Понимали они и другую правду: у меня с мальчишками будет взаимовыгодный альянс, ибо у пенсионера в таком деле есть своя – хоть и единственная, но большая – корысть: он хочет молодо провести свою старость.

Общаясь с детьми, я невольно вспоминал свое детство, сопоставлял его с тем, как живет нынешняя спортивная детвора. Мне хотелось рассказать историю своей жизни. Ведь она почти полностью совпадает с историей развития российского футбола. И не только по времени – я не только свидетель ее дней, но и прямой участник событий. Мне и прежде хотелось написать книгу. И все-таки я бы не взялся за нее. Хотя бы уж потому, что мемуаристов и без меня хватает. Но моя работа с юношеством не только омолодила меня – она осовременила мои взгляды, мое отношение к жизни. И только после того, как почувствовал, что могу заглянуть в прошлое с истинно современной точки зрения, решил засучить рукава…

Я решил не искать каких-либо оригинальных композиций, а повести рассказ с самого начала, с моего детства, и поведать все по порядку. Поэтому о всесоюзном клубе «Кожаный мяч», который дал мне духовные силы для этой книги и моральное право на нее, расскажу в последних главах.

Сладкая пощечина

Очень немногие нынче могут сказать, что детство их начиналось в XIX веке. Не считая это каким-либо преимуществом, хочу для начала сообщить читателю, что родился я во времена, когда еще жили и творили Лев Толстой, Чехов, Жюль Верн, Эмиль Золя, Римский-Корсаков, что лишь за два года до моего появления на свет скончался Альфонс Доде, за шесть – Чайковский и Гуно, а о великих волжанах Горьком и Шаляпине пока еще мало кто знал.

Признаться, порою и сам удивляюсь, когда начинаю думать, что я современник Александра Лодыгина, Томаса Эдисона, Рудольфа Дизеля. Остается лишь в шутку говорить о себе: человек из другой эпохи. Впрочем… Так ли уж из другой?

Разумеется, социальный водораздел истории обозначен четко, ибо есть великий 1917-й! Однако в области человеческих знаний начало века имеет так много общих черт с настоящим, что отыскать здесь границу времен нелегко.

Нынешний молодой человек может лишь удивляться судьбе, поселившей его в эпоху чудес. Он гордится своим временем и порою свысока поглядывает в прошлое: никто никогда из живущих не имел возможности облететь Землю в течение часа, смотреть футбол, не выходя из квартиры, в одно мгновение производить сложнейшие математические вычисления. Ему иногда даже кажется, что это его поколение открыло дверь в истинную историю.

Хочу заверить молодого читателя, что ровесник его, живший, скажем, в конце первого десятилетия XX века, шагал по земле точно с таким же чувством. Он тоже считал свою эпоху избранницей истории и был, пожалуй, по-своему прав.

В ту пору человечество уже пользовалось трамваями и автомобилями, правда, более шумными, чем нынешние, отстаивало очереди в иллюзион, и лишь часто грохотавшее небо напоминало ему о забытой уже сенсации: полете братьев Райт.

Эйнштейн уже давно опубликовал специальную теорию относительности, Циолковский заложил основы ракетоплавания, Лев Толстой записал свой голос на фонограф, а спасение броненосца «Генерал-адмирал Апраксин» с помощью радиоприборов Попова уже вошло в историю. Человечество прислушивалось к музыкальному зову Клода Дебюсси и Мориса Равеля. Запад надышался угарным духом фрейдизма. Цивилизованный мир давно млел от звуков саксофона и кое-где танцевал под негритянский джаз. А болезням – процветавшему оккультизму, моде на графов Калиостро и Распутиных – мощно противостояло здоровье: ширившееся олимпийское движение. В душах людей тогда уже прочно поселилась любовь к футболу – одна из самых броских примет нового времени, нового образа жизни.

Все это было, как кажется мне, так недавно! Но все это было, как думает мой нынешний молодой современник, очень давно! Он, видимо, больше прав.

Давно. Однако – весьма известный парадокс человеческой памяти – картины детства порою видятся мне яснее, подробней, чем, например, пережитые события минувшего года.

Всякий раз, когда, углубляясь в прошлое, я нахожу истоки своей спортивной страсти, вспоминаю первые соприкосновения с игрой, которой впоследствии посвятил почти всю свою жизнь, перед моими глазами вслед за образом кожаного мяча неизменно возникает образ… церкви. Что общего? Более того: что может быть несовместимей? Несуразица?

Дело в том, что любовь к футболу я взрастил в себе… по дороге в церковь. Точнее: взращивал постепенно, с оглядкой…

В пору моего детства под словом «Москва» разумели то, что сейчас называют центром. Какой была она тогда, можно представить себе, пройдясь, скажем, по сегодняшнему старому Арбату или Замоскворечью…

Все это широко известные вещи. Но, видимо, не для всех, если мне говорят: «Ну, тогда в Москве в футбол, где хочешь, там и играй, травы небось больше, чем асфальта…»

Мы жили в Замоскворечье, на Дербеневской улице. Тогда она выглядела, что называется, ближе к земле, интимней, семейней, однако не выходила за рамки общей архитектуры большого города – с характерной для той Москвы средней этажностью, с хорошо мощенной проезжей частью и покрытыми плитами тротуарами.

Церковь стояла в конце Дербеневской, неподалеку от Ново-Спасского моста. В числе ее прихожан была и наша семья.

Воскресными утрами большое наше семейство – отец, мать, братья, сестры, – смотревшееся, как и подобало случаю, весьма парадно, двигалось в сторону церкви. Отец, в долгополом пальто, блестевших ваксой штиблетах, выходном картузе, неторопливо, с достоинством шествовал впереди, за ним, чуть отступя и не менее чинно, – мать. Вслед мы. Шли без благости в душе. Напускали на лица благочестие только в случаях, когда ощущали на себе родительские взгляды. Но стоило им отвернуться, безбожно шкодили – исподтишка награждали друг друга пинками, строили рожи, копировали важность отца и кланявшихся ему знакомых. Признаться, было что копировать, – поклоны красноречиво говорили о социальной цене и тех, от кого они исходили, и тех, к кому относились. Нынче об этих поклонах мы можем судить лишь по пьесам Островского.

Я часто думаю: если б они, поклоны, имели вещественное выражение и могли храниться в музее, только по ним одним будущие историки сумели б составить довольно точное представление о социальных особенностях минувших времен. Холодные и горячие, низкие, от поясницы, и сдержанные кивки, движение набок склоненной головы и горделивое откидывание затылков назад, длительные, короткие и молниеносные, резкие и мягкие, со снятием картуза, приподниманием его или прикосновением к козырьку, а то и вовсе без прикосновения, они подтверждались точной, недвусмысленной игрой мимики и отражали, кто чего стоит.

Разумеется, в такие приветствия вкладывался и второй смысл – симпатий и антипатий, но он во многом зависел от первого. Эта непостижимая для нас грамматика поклонов усваивалась тогда, вероятно, без труда, как легко усваивается детьми речевой язык.

По дороге в церковь было место, где мы, мальчишки, попадали в область действия некой «магнитной аномалии» – нас начинало тянуть в сторону, в переулок направо. Мы знали: этим переулком можно пройти к площадке, которая называлась «игры». Здесь администрация фабрики Цинделя создала нечто подобное стадиону – футбольное поле, где часто проводились состязания по кожаному мячу между городскими командами.