Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма"

А ведь я и правда настолько распереживалась за Иванова, что больше ничего на тот момент перед собой не видела и не слышала. И обратила бы внимание, пожалуй, только не хватай у Романова головы — и то не факт. До чего же нелепой и забавной на этом фоне выглядела ревность Максима и упоминания о моей старой симпатии к его врагу.

— Сегодня он не пришёл на занятия, — нерешительно добавила Анохина и боязливо покосилась на Славу, то ли правда отпустившему непростую ситуацию между ними и Димой, то ли просто великолепно умевшему скрывать свои чувства. И вероятность и того, и другого, была абсолютно равна.

— Надеюсь, у него что-нибудь посерьёзнее разукрашенного лица, — хмыкнул Слава, и вот тогда-то стало проще простого различить в голосе нотки злости и еле сдерживаемого раздражения.

И мне было так странно поймать себя на мысли, что я с Чанухиным полностью согласна. Мне, всегда придерживающейся стороны «переговоров» в любом конфликте, очень настороженно и пугливо относящейся к открытой демонстрации физической силы и всегда считавшей отталкивающим зрелище чьей-либо драки, теперь просто до безумия хотелось встретить Романова с синяками, царапинами и гипсом на тех самых мерзких пальцах, что вчера до боли впивались в моё плечо.

А ведь он и не делал ничего плохого никому из нас. Разве что проявил чуть больше пугающей настойчивости, чем следовало, а главное — просто оказывался рядом в моменты нашей слабости. Подбодрил меня в первый учебный день, очаровав своей харизмой, попался под руку Рите, цеплявшейся за любую возможность спровоцировать Чанухина на действия, осознанно или не очень подставлялся под вспыльчивого Максима, нарываясь на конфликт. И мы велись, как дети, принимая придуманные им правила игры.

Оставалось только восхититься хитростью Димы и тем, сколько дерьма скрывалось за приятной внешней оболочкой.

***

К тому, что на следующий день Максим придёт в гимназию, я была подготовлена. Спасибо ему за рьяное желание познакомить меня со своими братьями, потому что Артём явно проникся идеей свести нас обратно и сообщал мне о любых изменениях как в планах Максима, так и в его настроении.

Единственное, что было лишним, — просьба Тёмы хотя бы попытаться изобразить удивление и неожиданность, когда я встречу его брата. Нечего тут изображать: ступив в коридор нужного мне этажа и увидев Иванова на расстоянии примерно трёх метров от себя, я остановилась, как вкопанная, увязнув в превратившемся в болото полу, и сжала моментально вспотевшими ладошками края своего пиджака.

Дышать стало тяжело. Сначала получилось сделать глубокий вдох, но вытолкнуть из себя этот воздух никак не получалось, словно он застрял где-то в груди, встал поперёк горла, противно заполнил рот и только тогда вывалился со странным шипяще-хрипящим звуком. Потом не выходило снова вдохнуть, хотя я, правда, пыталась: открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыбка.

Над бровью у него до сих пор был тщательно приклеенный моей мамой пластырь, призванный немного стянуть края раны и минимизировать шрам, который, как она меня заверила, остался бы в любом случае. А ниже красовался огромный синяк, растёкшийся по глазу и добравшийся даже до скулы, отчего выглядел Максим воинственным, грозным и… чуть-чуть несчастным.

Первой мыслью стало тут же броситься на него и зацеловать. Второй — не броситься, а быстро подойти, и не зацеловать, а просто аккуратно прижаться к нему, чтобы ненароком не сделать больно.

Примерно в то же время он, видимо, заметил меня краем глаза (или услышал, как что-то недовольно бормотали его же одноклассники, вынужденные обходить стороной меня, по-глупому торчащую прямо среди коридора) и обернулся.

Искра, безумие, страсть и нежность. Вот что я ожидала и чувствовала внутри, думая о нашей встрече.

А в реальности он заметно смутился, встретился со мной взглядом и… кивнул.

Он. Мне. Кивнул.

Что-то резко и звонко щёлкнуло в моей голове: это опускалась на глаза пелена злости и обиды, а на огромную арену эмоций вырывался неконтролируемый и безудержный зверь по имени Ярость, готовый разнести в щепки всё и всех, кто попадётся под когтистую лапу.

«А не пойти ли тебе в задницу, Максим?» — подумалось мне, и очень сильно хотелось, чтобы именно сейчас он вдруг научился читать мысли. Или понял этот посыл, взглянув на меня, — не зря же мама всегда твердила, что у меня всё на лице написано.

Я мигом проскочила мимо него и залетела внутрь своего кабинета. Чуть не сшибла с ног Колю Остапенко, задержавшегося около первой парты, где сидела Таня, и, кажется, даже что-то заискивающе блеющего перед ней, за что схлопотал от меня брошенное с раздражением и вполголоса «баран». Колесова, уже сидевшая за нашей партой, сначала удивлённо приподняла бровь и усмехнулась, явно намереваясь пошутить что-то на этот счёт, но, всмотревшись в моё лицо, моментально сдулась.

Да, видимо, на нём действительно всё-всё написано.

— Поль, вы… встретились? — начала уточнять Наташа, говоря тихо и неторопливо, будто делала маленькие боязливые шажки по минному полю.

— Да.

— И ты…

— Зла и расстроена. И снова зла. Готова рвать и метать и вообще ненавижу весь белый свет, — оживлённо тараторила я, выгребая свои вещи из сумки и почти истерично швыряя их на стол.

— Может…

— Может и зря я так из-за этого нервничаю, но не получается у меня эту ситуацию просто отпустить.

— А…

— А что делать, я понятия не имею, — всплеснула руками я, ненароком смахнув с края увесистый учебник, с громким грохотом свалившийся на пол.

— Но…

— Но опускать руки я, конечно, не намерена, хотя с каждый чёртовым днём этого хочется всё сильнее, — подобрав учебник, я посмотрела на Натку, подперевшую ладонью подбородок и больше не пытавшуюся что-то сказать. Зато мне хотелось ещё высказаться, и если бы не присутствие целого класса вокруг нас, то вряд ли хоть что-то смогло бы остановить внезапно прорвавшуюся плотину моей откровенности.

Кстати, одноклассники поглядывали на меня с интересом. Не вписывалась злая и агрессивная Полина Романова в картинку привычного мира, где нужно было приложить огромные усилия, чтобы услышать от меня хоть один звук. И тот обычно был лишь тонким и жалобным писком.

Мой взгляд ненадолго пересёкся с прищуром Филатовой, уже принявшей боевую стойку: скрещённые на груди руки, мерзкая ухмылочка и выражение абсолютного превосходства над остальными.

— Что, Романова, плохое настроение? — протяжно пропела Таня, слегка покачиваясь из стороны в сторону, извиваясь совсем как змея, которая поднимает своё гладкое и скользкое тело вертикально над землёй.

Остановить её наступление было почти невозможно. Почти — потому что мало кто пытался, на самом-то деле. Чаще всего это хамство просто спускали на тормозах, отмалчивались или отшучивались, только разводя руками и бормоча что-то вроде «ну это же Таня, она такая». А Таня искала границы дозволенной с окружающими дерзости и, тех самых границ не находя, начинала упиваться своей вседозволенностью. Например, открыто оскорблять даже Наташу, которую раньше никто не смел трогать.

Я-то, наивная, всегда думала, что это исключительно заслуга стойкого характера Колесовой, никогда не дававшей себя в обиду. А оказалось, что так повелось ещё с тех времён, когда за её спиной стоял Ян, которого здесь необъяснимо боялись даже отпрыски тех семей, которые сами имели деньги и связи.

С Филатовой же мы взаимно раздражали друг друга с первого моего дня в гимназии. И ни к кому она не питала столь трепетной ненависти, как ко мне: ни к пухленькой Анюте, ни к сплошь покрытой прыщами Нине, ни даже к тихоне-Сёме, которого природа зачем-то создала по примеру тех слабых и не приспособленных к жизни особей, которым не суждено выжить в животном мире. Нет, все насмешки и придирки доставались непременно мне, а потом и Рите, и Наташе, решившим завести со мной дружбу.

И это пугало. Часто доводило меня до лёгкой дрожи и паники, потому что я редко могла сходу придумать что-нибудь столь же остроумное и ехидное в ответ (и вот тут Максим бы мог недоверчиво приподнять бровь и многозначительно хмыкнуть, приговаривая «ну-ну»), а срываться на банальное «отвали» имело бы смысл, если бы мой голос при этом не звучал так, словно жить мне осталось один вдох да три удара сердца.