В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле
Это было похоже на цветную нитку, сделанную ребёнком, потёртую, порванную пополам. Байрон с любопытством посмотрел на находку. На одной стороне виднелись сбивчиво выведенные буквы. Ему потребовалось время, чтобы расшифровать их, но в конце концов, он прочитал: МАРКУС И ФРАН НАВСЕГДА.
Кто знает почему, но эта надпись вызвала у него внезапный дискомфорт, что-то вроде острой судороги в середине грудины, которая то появлялась, то исчезала, но оставляла болезненное ощущение. Браслет из ниток точно принадлежал девушке. Её звали Фран. Был ли Маркус её мужчиной? Или отцом? Или сыном?
Нет, Байрон чувствовал, что это спутник, парень, муж, любовник. Она должна была быть счастлива, что у неё есть мужчина. Причём такой, с кем она была связана навсегда. Такой фундаментальный, что она бросилась в клуб за безделушкой, которая не имела никакой ценности, кроме сентиментальной. Так, мы переживаем, только если дело касается любви.
Байрон должен был почувствовать облегчение.
Но облегчения он не испытал.
Наоборот, в голове жужжали слова, словно там застряла муха.
Твою мать.
* * *В квартире девушки никого не было. Байрон несколько раз звонил и стучал, но ему отвечала непреклонная тишина. Отсутствие хозяйки вселяло в него тревогу, которая любому человеку с прошлым, отличным от его собственного, показалась бы абсурдной. Но у Байрона за плечами был богатый опыт молчания с пугающим смыслом, и, хотя он совсем её не знал, он был уверен, что ей, Фран — как странно называть её так, он продолжал думать, что «глаза цвета морской волны» её настоящее имя, — нужна помощь.
Когда он вернулся на дорогу, то узнал Фран издалека.
Она шла в сторону автобусной остановки. На плече у неё висел рюкзак, она курила сигарету, которую затушила, выбросив в канаву, за мгновение до посадки в автобус.
Упорствуя в своём необъяснимом безумии, Байрон последовал за ней. На ходу вскочил в тот же автобус. Этот маршрут был предназначен для коротких расстояний, так что девушка не собиралась уезжать неизвестно куда. Скорее всего, она направлялась в чайную, где работала после обеда.
«Я выйду на следующей остановке и займусь своими делами.
Отдам ей браслет при случае.
Не умрёт же она без этого бесполезного куска верёвки.
Не умрёт же без этого Маркуса, который, кто знает почему, меня бесит».
Однако Байрон не вышел на следующей остановке. Не вышла и она. Фран сидела впереди у окна и смотрела на улицу. На ней была выцветшая зелёная толстовка с капюшоном, похожим на отрезанную голову, старые джинсы не по размеру большие, ботинки, которые выглядели не просто поношенными, а выжившими. Но её красота сияла, как свет, который невозможно потушить. Как и её меланхолия. Через шесть рядов, отделённый от неё десятком людей, Байрон чувствовал её беспокойство, замечал его в повторяющемся жесте, которым заправляла волосы за ухо, в незажжённой сигарете, которую держала между губами, в капюшоне толстовки, который то натягивался, то опускался, то снова поднимался.
Как только перестал пялиться и огляделся, Байрон понял, куда она направляется, и это открытие привело его в ужас. Не потому, что место было ужасное, а потому, что оно было прекрасным. От этого Фран стала ещё привлекательнее в его глазах. Поэтому, догадавшись обо всём, у Байрона не было желания повернуть назад, а всё сильнее возникало искушение последовать за ней дальше и в какой-то момент показаться и заговорить.
Его опыт профессора поэзии, выбравшего Амхерст, штат Массачусетс, в качестве места преподавания, несмотря на то, что он мог претендовать на поступление в Гарвард или Йель, позволил ему с полным знанием фактов заявить, что немногие студенты по-настоящему понимали важность этого места. Для него это было почти магическое решение, для многих же это был всего лишь хороший университет, и лишь отчасти место, где жила и умерла Эмили Дикинсон.
То, что Фран едет именно туда, в Хоумстед, дом-музей необыкновенной американской поэтессы, имело привкус знака, подсказки.
«Подсказки к чему?»
Байрон не знал, но не отступал. На остановке он дождался, пока Фран сойдёт, и продолжил своё абсурдное преследование.
К сожалению, экскурсии нужно было бронировать заранее, а она, похоже, этого не сделала. За воротами небольшая группа, не более дюжины туристов, следовала за гидом и фотографировала каждый куст. Фран созерцала эту сцену сквозь прутья решётки, сжимая их, как ребёнок, который наблюдает за тем, как группа сверстников развлекается, не имея возможности принять в этом участие. Затем она направилась дальше по улице, к небольшому парку неподалёку. Там она села на скамейку среди деревьев, живых изгородей и указателей, надела наушники, прикурила незажжённую сигарету и начала читать. Вернее, она открыла книгу на странице с закладкой, но иногда закрывала глаза, сосредотачиваясь на музыке, которую слушала, делая длинные затяжки сигаретой и словно улетала из этого сада, с этой скамейки, города и мира. Внезапно ему показалось, что она плачет. Это были слёзы?
Этого подозрения было достаточно, чтобы побудить его подойти.
Но если Байрон думал, что задумчивость Фран равносильна тому, что она не обращает внимания на окружающее пространство, то сильно ошибался. Как только положил свою руку ей на плечо, последовала, мягко говоря, бурная реакция. Фран схватила его за запястье и с силой вывернула. Затем она широко раскрыла глаза и уставилась на него, зажав сигарету между губами, а другой рукой вытащила наушник.
— Какого… — произнесла она в гневе и удивлении. Девушка тут же узнала его и ослабила хватку, но не потому, что сожалела о причиняемой ему боли, а словно ей вовсе не хотелось к нему прикасаться. — Что ты здесь делаешь? — спросила настойчиво.
— То же, что здесь делаешь и ты, полагаю. Посещаю музей, посвящённый Эмили. Как ты?
Он погладил свою щёку, подразумевая: «Твоя щека, твоя кожа, рана». Она инстинктивно прижала ладонь к лицу, но не ответила. Снова поправила наушник, словно намереваясь этим решительным жестом изолировать себя, и отгородить его.
Поэтому он сел рядом с ней на скамью. С этой стороны Байрон мог хорошо рассмотреть рану, и он с облегчением отметил, что та чистая и прозрачная; заживёт без особых следов. Он также мог видеть — и очень хорошо, — её глаза. Не зрачки, поскольку в этот момент Фран закрыла глаза, а веки. Опухшие, обведённые тёмными кругами. Она плакала? Провела ночи без сна? Из-за браслета? Как много для неё значил этот Маркус, который всё больше и больше выворачивал ему яйца?
На мгновение Байрона охватило детское искушение не отдавать ей браслет. Но потом… потом… он увидел её такой хрупкой и несчастной, что не смог устоять перед желанием утешить. Пока она сидела с закрытыми глазами, с раскрытой книгой на коленях — всего лишь сборник стихов Дикинсон, — а сигарета умирала между её губами, съедаемая ветром, Байрон сунул руку в карман, вытащил браслет и замер так, с открытой ладонью. Он ждал, что она откроет глаза в момент, когда ей захочется их открыть.
Внезапно, словно его присутствие рядом не давало ей покоя, Фран подняла веки. Как только она заметила браслет, сигарета выпала изо рта на скамейку, как обгоревший лист. То же самое произошло и с книгой. Она упала на траву с тяжестью камня.
Не говоря ни слова, Фран буквально выхватила браслет у него из рук. Молчаливо сжала в кулаке. Однако Байрон уловил лёгкую дрожь в её теле, и на этот раз ему пришлось устоять перед ещё более непреодолимым искушением: обнять её.
— Значит, тебя зовут Фран.
— Франческа! — уточнила она почти со злостью.
Байрон догадался, что Фран — это уменьшительное, данное ей тем самым Маркусом, и его иррациональная неприязнь усилилась.
— Браслет оказался в пасти дракона. Настенный светильник, я имею в виду. Я сохранил, чтобы отдать, а потом увидел тебя, — объяснил он, несмотря на отсутствие у неё вопросов на этот счёт.
Франческа впервые повернулась и посмотрела на него. Её глаза были усталыми, глубокие и измождённые, они казались убежищем тысячелетий боли, свернувшейся в чисто-белом, в угольно-чёрном, в бронзовом цвете. Сухие, как песок вдали от моря, и по-настоящему усталые. При ближайшем рассмотрении они всё больше и больше казались ему драгоценными камнями: оникс и обсидиан, жидкое золото, напоминание о топазе.
