Это я тебя убила - Екатерина Звонцова
– Ну, у каждого ореха, – слабо улыбаюсь я, – должна быть своя розмариновая карамель. Если в твоем случае это полубезумие…
– Я щедро поделюсь им с ближним! – Она хватает меня за запястье, усмехаясь, тянется ближе, явно чтобы поцеловать, и я даже не сопротивляюсь, когда… – Что это там?
Ладонь, сжавшая мою кисть, холодеет в один миг. Орфо останавливается, корзина гулко падает, и кажется, я слышу сердитый треск: кувшин разбился? Звенят серебром чаши.
– Что? – повторяет Орфо, все стоя без движения и всматриваясь вперед. Ее рука начинает дрожать. – Что?..
В небе горит закат – всполохами всех пламенных оттенков от золота до кармина. Море на горизонте стало алым и глубоко посинело у линии прибоя. Волны лениво выползают на пляж одна за другой, неся тающий жемчуг. Чайки, целый рой, вопят над ними, образуя одну за другой странные фигуры и изредка пикируя, словно тоже стремясь получше рассмотреть что-то у кромки воды; что-то похожее на большой, оказавшийся не на своем месте камень.
Камень, слишком похожий на тело.
Вокруг камня то ли дрожат закатные искры, то ли цветут красные маки.
Вне правил. Плиниус
– И что скажешь, мальчик?
Потерев лоб, Илфокион довольно долго смотрит на меня поверх легкой металлической кружки, прежде чем сквозь зубы процедить:
– Они не врут. – Но стоит мысленно спеть оду хитрости своей дочери – и хитрости ее кота особенно, – как вслед летит: – Вернее, не врут ни в чем значимом. Никто из них не хотел вреда, а значит, можно быть снисходительным. Пока.
Откидываюсь на стуле, слыша страдальческий скрип деревянной спинки и стараясь сосредоточиться лишь на нем. Вот же новомодная ерундовина… ели на лавках и дифрах[14] век за веком, учились осанку держать, а теперь? Но кто я, чтоб лишать единственной отдушины – буйной тяги к красивому мусору – верноподданного, с которым нас связывает слишком много для подобающей мелочности и рациональной скупости. Нет, кир. Каператисы никогда не были жадны или склочны, недостаточная прозорливость – единственный наш непреходящий грешок.
– О чем ты? – Лениво цепляю с тарелки крупную мидию и выуживаю из раковины. Съедаю, запиваю вином, про себя в который раз поражаюсь, что дурень этот моллюсков запивает любимым кофе. – И да, будь любезен… будь. Снисходительным.
Это приказ.
Он, наблюдавший за мной всю последнюю минуту, улыбается самыми углами рта. Не знаю, что и насколько хорошо он унюхал, но, скорее всего, больше, чем смог бы любой другой законник, даже меченый. В глазищах оживают мелкие искры, любопытные, лукавые, но настороженные. Да. Он понял главное, то, насчет чего я не определился, – нужно ли раскрывать.
«Я знаю побольше, чем ты. Я в курсе всех фраз, которые детеныши мои бедовые тебе сказали. Да что там, я автор трети сей трагедии, стряпали мы ее по канонам вполне классическим, мифическим. И ради всех богов, не мешай нам доиграть пьесу. Хлопай и улыбайся».
– Буду, – лаконично обещает он.
– Славно. – Вытираю салфеткой руки. Хватит с меня мидий, лучше поужинаю поплотнее. День душный, а этот обед такой поздний, что кусок в горло не особо лезет. – Ты не пожалеешь.
– О чем? – Все-таки цепляется к словам. Молодец. Чтоб тебя.
Медля, обегаю глазами зашторенное от зноя помещение – триклиний[15] стражи, густо пропахший рыбой. Кас, Пол и еще десяток целеров сидят за соседними длинными столами, блестя в полумраке вилками, ножами, доспехами и глазами. Шепчутся. Трескают за обе щеки. Догадались: у нас с Илфокионом свой какой-то разговор. Делают вид, что даже не замечают нас.
– Моя дочь будет хорошей королевой. – Снова всматриваюсь в обрамленное черными волосами лицо.
Если он и сомневается, то не выдает, умница. Берет мидию; раскрыв раковину шире, пристально разглядывает беззащитное ярко-оранжевое мясо. Э-э, и о чем он может думать? Прикидывает, пойдет ли ему туника такого цвета? Или вспоминает, каким беззащитным мясом оказывались люди, которых по воле другой королевы забивали ногами у замковых ворот, подхватывали под локти, волокли в казематы, чтобы бить снова и погружать головами в тазы?
– Когда она выйдет замуж? – Он поднимает глаза. Мидия так в своем перламутровом убежище и лежит.
– Как захочет либо как подойдет крайний срок по правилам. – Надеюсь, понятно: не жажду я это обсуждать, по крайней мере, не с ним! Все же смягчаюсь: – Эх. С безгрешными-то юнцами, которых можно было бы короновать без страха убить, нынче негусто…
Люблю поиграть с ним. Дать намек на правду, которую, как нож в рукаве, спрятать можно, но в чем смысл, если о ноже и не подозревают? Грешной моей дочуре – безгрешного мужа, ха-а-а… Боюсь, съест его и не подавится. Конечно, придется ей кого-то такого подыскать, но только когда сама пожелает, бедняжка, вертушка, бестия. Ну не вечно же ей обходиться котом.
Илфокион не отвечает. Выуживает все-таки мидию из ракушки, утонченно отправляет в рот и почти сразу запускает пальцы в стоящий между нами глиняный горшок. Он полон крошечных початков желтозубки, обжаренных до хруста, – прямиком не из Игапты даже, где выращивают только крупную разновидность, а с самого Дикого континента.
– Почему не едите кукуру-узу? – с удовольствием растягивая-разглядывая слово чужого языка, спрашивает Илфокион, но цепкие глаза спрашивают совсем о другом.
– Она кажется мне еще неспелой, мелковата.
Конечно, она поспела: только в таком виде ее можно приготовить и съесть без риска зубы переломать. И конечно, Орфо достаточно взрослая, чтобы я, уходя на покой, короновал чету, а не ее одну. Но я не думал об этом. Ни дня. Ее жизнь и так слишком часто кроилась другим в угоду.
– Орфо не побежит замуж, просто чтоб не начинать одной правление. – Все же отказываюсь от иносказаний и вылавливаю поджаристый початок из горшка. – Не говоря уже о том… – с хрустом надкусываю зубчики вместе с кочерыжкой, или на чем там они сидят? – что она не будет одна. Сенат никогда не нравился мне настолько, насколько сейчас. Физалия никогда не была столь дружелюбна. – Илфокион вздыхает, и я тоже. – И на тебя я рассчитываю. – Тут он даже чуть улыбается, ему идет это искреннее благодарное удивление. – Да и в конце концов… – смеюсь, заглотив кукурузу и запив хорошей порцией вина, – я-то тоже не покойник еще. Да, правила суровы, но пару отцовских советов дать смогу!
Илфокион кашляет; в глазах я ловлю тень того, чему не рад. Страх. Поразительно, но он взблескивает там всякий раз, как я хоть между делом, шутя упоминаю свой отход в мир иной. Вряд ли скорый, да,
