Черноокая печаль - Зарина Солнцева
Мне было уютно и спокойно здесь. Пусть немного прохладнее, чем в родном лесу Третьяка. Пусть нам выдали небольшую избушку у окраины из свежо вырубленной сосны. Но мне она чудилась княжескими хоромами! Здесь я была хозяйкой, здесь не было «случайных» пинков и толкотни. Здесь мои глиненые кружечки стояли так, как их положила я. И деревяные миски куда их поставила. И зановески я начала нам вышивать. Голубенькие со снегирями. И любил меня здесь Третьяк открыто и не щадя моего голоса. А я и не робела, так как никто не мельтишал за тонкой дверью.
Здесь нам было хорошо и спокойно.
Я не томилась в ожидание очередной гадости, не держала постоянно ухо востро. Не выискивала каждый раз фигуру Грома или Тихого, да бы облегченно вздохнуть, ибо в их присутвие медведицы быстро превращались в милых и пушистых!
Да, будь моя воля, осталась бы в этом краю. И даже суровая зима, которой меня пугали местные волкодлаки, не пугала. Рядом с суженным, хоть одними в высоких горах!
Но я не была слепа, да бы не видеть мельком уходящий взгляд мужа далеко за зарей к югу. Не слышать его печального вздоха. Мне мерещилось, что он мысленно готовил себя к долгой разлуке длинною в жизнь.
Принимая решение остаться на службу Благояра, Третьяк привычно умолчал о всех последствиях этой сделки. Наверняка опять укрывая мое сердечко от переживаний. И я была бы рада притвориться глухой, слепой. Будто и не вел со мной речи об этом Мирон. Дабы извлечь свою выгоду... Дабы все было по-моему. Но как при этом глянуть ему всю жизнь в очи, не представляла...
Это все равно, что спокойно сидеть и смотреть, как любимый отрезает себе руку.
Зная, как он привязан к своим братьям, к мужикам из дружины. Да, я навеки останусь подле него. Даст боги, потом появятся детки... Но эта рана будет вечно кровоточить в его сердце.
Да и потом, не настолько глупой я была, да бы не признать: с матерями нам с Третьяком не связало одинаково, а вот с братьями он выиграл куда больше, чем я со своими кровными сестрами.
Они меня предали, в спину плюнули. В лицо сказали, что не ждали меня живой, хотя в голодные времена только с моего солдатского пайка и кормились!
За меня не заступились, меня не приняли в родной терем. Они от меня отреклись. Как бы там ни было, я не могла представить, что может случиться, дабы Тихий и Гром отказались от своего меньшого.
Даже зная, что тот готов их покинуть, они оставили свою гордость и через меня тянули брата обратно, словно арканом. Не дурная я, да бы не понять, что Мирон принес мне не только свои слова, но и молву братьев моего мужа.
Я разрывалась меж двух огней. С одной стороны, вот оно, беззаботное, спокойное будущее среди своих. Там, где меня приняли и я не бельмо им на глазу. А с другой, как мне наслаждаться этим тихим счастьем, когда он уже тоскует по дому? Когда одни думы об отречении от своего племени уже мучают моего милого по ночам?
— Чего так тяжко вздыхаешь, молодка? Аль обидел кто?
Дядя Буран с тихим щелчком запер калитку, войдя в наш дворик. В правой руке, словно пушинку, он держал широкую корзинку на манер люльки. Там тихонько посапывали укутанные в пеленках близнецы на мягкой перине. Братья Снежинки.
Розовощекие оба. Светловолосые, пухленькие ручонками держатся друг за дружку, спят и слюнки пускают. Крепенькие такие. Прям медвежата, а не волчата!
Устроив корзинку на лавку, согретую солнцем за весь день у терема, Буран серьезно глянул на меня.
— Ну так что, Наталк? Или Третьяк чем-нибудь обидел? Ты не молчи, говори.
Не в силах оторвать очи от спящих малышей, я с грустной улыбкой мотнула головой.
— Да разве Третьяк меня обидит? — и тут же поправила голубенькое одеяльце, бросив любопытный взгляд на мужчину. — А вы чего тут с мальчишками?
Тот откинулся широкими плечами на деревянную стену дома, мимолетно хмыкнув.
— Да мальцы всю ночь Любавушку мучали, хороводы она по дому водила то с одним на руках, то с другим. А я в патруле был. Вот и вытащил их к воздуху, прогуляются со мной. Уснули сорванцы. А Любавушка пущай отдохнет маленько.
Я подавила улыбку. Уже привыкнуть стоило к нежности и заботе этих огромных мужчин. Они таскали своих женщин на руках, приравняв их лик к святым. А детей считали величайшим даром Богов.
— Так от чего грустная такая, если Третьяк не обидел?
Аккуратно продолжил любопытствовать волкодак, и мне бы смолчать. Отмахнуться. Но что-то внутри сорвалось, когда голубые очи перевертыша глянули на меня. С искренней заботой.
Так когда смотрел батька... Очень давно, я и позабыла, каково это. Наверное, поэтому слова и сорвались с уст.
— Тревожно мне, дядя Буран.
— Отчего, девонька? — снежные брови волкодака изогнулись на высоком лбу.
— Третьяк хочет принять службу вашего альфы. Остаться здесь, в стае.
— Неужто тебе у нас не по нраву? — фыркнул он, и я поспешила мотнуть головой.
— Мне-то по нраву, дядь. Но... Не ведомо мне было до недавнего времени, что высокую цену он при заплатит. Лишиться побратимов и братьев.
— Нельзя что-то обрести и при этом ничего не потерять. — мудро молвил волкодак, и, почуяв кряхтение малыша слева, слегка качнул корзину, крепко держа ее рукой. Тот заворчал, губеньки скрутив трубочкой, но вскоре сонно засопел. — Но здесь ты права, мы, рожденные в общине. В огромной семье. И если девку с младых лет не особо привязывают к отчему дому, так как придет время и упорхнет, как ласточка, за мужем. То пострелы с юнности привязываються и пускают корни в родимые земли.
— Он всю жизни будет по ним тосковать изо меня.
Тихо шепнула я, опустив взгляд на свои руки.
— Не по твоей вине, милая, но да тоску эту ничто не излечит.
— Но и вернуться туда обратно... выше моих сил! Не хочу я!
— А разве оно и надо? — фыркнул мужчина, будто тая какую-то заветную мысль.
Я притихла, непонимающе глянув на него.
Он выпрямился, глянув куда-то вдаль.
— Вот что я тебе
