Дрозд и малиновка - Марианна Красовская
Окно, конечно, не закрывала.
В какой бы я ни была ярости, где-то в душе теплилась надежда. Кейташи не из тех, кто отступает после первой неудачи. Напротив, трудности его раззадоривают. Это испытание. Если он и в самом деле любит… да. За окном зашелестят не только листья, но и птичьи крылья.
Как сейчас.
Я лежала затаив дыхание и прислушиваясь: что он собирается делать? Хорошо, что мы с Мэй попросили разные спальни — обе, не сговариваясь. Смотритель был недоволен, но спорить не посмел. И теперь я тихо-тихо ждала, что будет дальше.
Скрип рамы, щелчок запора: окно закрыто. Шорох падающей на пол одежды. Горячее гладкое тело, скользнувшее под мое одеяло.
— Ты не спишь, не притворяйся, — горячее дыхание опалило шею. — Ждала? Для меня оставила открытым окно?
— Не льсти себе. То, что ты пришёл, ничего не изменит. Я не буду твоей женой, Кейташи Кио.
— Будешь. Ты трижды назвала меня своим мужчиной. Я могу вообще тебя больше не спрашивать. Приведу свидетелей к судье — и наши имена запишут в реестр.
— Удачи. Рене будет счастлива такому повороту событий. И Гарманион, несомненно, тоже.
— Ты сомневаешься во мне, малиновка? Думаешь, не смогу?
Невольно пришлось признать: этот сможет. Ему хватит и наглости, и упрямства.
— Это будет очень неудачный и краткий брак. Жена в Дивном Саду, муж на дне озера у русалки.
— И снова ты в меня не веришь! — Кей прикусил мое ухо, языком играя с мочкой. — Я очень коварен, Мальва. Я добиваюсь своего любыми способами.
— Зачем я тебе?
— Чтобы любить. Чтобы делать тебя счастливой.
— Я прекрасно могу быть счастливой и без тебя, — откидываю голову, позволяя ему спуститься поцелуями вниз, к плечу.
— Я знаю. Но вполне можешь быть счастливой и со мной.
— Ты мне не нужен.
— А ты мне нужна. Помолчи, сделай милость. Я не железный. Могу и разозлиться.
— Ты? — возмутилась я. — С чего бы? Разве это я тебя обманывала? Я соблазняла? Я… м-м-м…
Целовался Кей отменно. Нежно, властно, бескомпромиссно.
— Прости меня. За все прости. Я… обманщик, это так. Но я сделаю все, чтобы ты была моей.
Например, снимешь с меня сережки, да? Думал, что я не почувствую? Мальчишка, совершеннейший мальчишка! И тут хитрит, да ещё сразу просит за это прощения!
Странно, но именно этот его глупый и, конечно, совершенно неправильный, недопустимый поступок окончательно убедил меня в том, что он любит. А ещё в том, что и я люблю. У меня не было даже возмущения, только смех. Ребёнок? От Кейташи? Да, я согласна. Я смогу, я научусь, я готова.
И ещё — я так скучала по его жару, по упругости кожи под пальцами, по сдавленному дыханию и нетерпеливым рукам, по сладкой тяжести, прижимающей к постели, по удивительному чувству единения. Я подчинялась, ловя губами его губы, прогибалась под ладонями, открывалась до самого конца, до предела.
— Ты позволишь? — спрашивал он.
— Если ты хочешь, — отвечала, утыкаясь лицом в влажное плечо и едва сдерживая стоны.
— Я возьму все. Ты моя.
— Твоя, Кей.
— Я так испугался сегодня…
И словно наказывая меня за свой страх, брал меня снова и снова, ни на миг не выпуская из рук, покрывая поцелуями все тело. Даже выбившись из сил и уснув, он крепко прижимал меня к себе одной рукой, а пальцы другой запутались в моих волосах. И мне очень нравилось эта властность под покровом ночи, которой он никогда не позволял себе днём.
А когда рассвело, я выбралась из его рук, вытащила из-под подушки серьги — ловок, ничего не скажешь — и долго их рассматривала. Что теперь с ними делать? Можно ли вставить обратно? А вдруг я… мы… уже? Не повредят ли они?
Тихо накинула халат (его халат, чёрный, тёплый) и прокралась в соседнюю спальню. Мэй не спала. Уже одетая и причесанная, она сидела за столом и с грустью разглядывала свои руки.
— Все ногти вчера испортила, — пожаловалась она мне. — Надо бы носить перчатки. О! Откуда у тебя такой наряд?
В зелёных глазах мелькнуло лукавство.
— Птичка принесла, — сказала я.
— Очень тихая птичка. Я даже не слышала, как она прилетала.
— Это хорошо. Мэй, что теперь делать с сережками?
Дочь нахмурила рыжеватые брови и нервно стукнула пальцами по столу.
— Вот так сразу? Экие вы нетерпеливые. Не ожидала.
— Надеюсь, тебя это не расстроит, — неловко сказала я, чувствуя, как щеки заливает румянец. Взрослые дети — это очень необычно. Все-то они понимают без слов!
— С чего бы? Я рада… наверное. Просто нужно привыкнуть к этой мысли. Дай.
Она забрала сережки, бросила их в чашку и налила воды из кувшина. Поболтала, что-то шепнула, тронула кончиками пальцев воду.
— Ну и все. Они чисты. Носи спокойно.
Я вставила мокрые серьги в уши, а потом порывисто обняла дочь. Она не сопротивлялась, только пробормотала:
— Подумать только, что с приличными женщинами делает любовь!
***
На террасе пила утренний чай Юракай: сердитая и взъерошенная как воробей.
— Вы могли бы и пораньше проснуться, — буркнула она, не глядя на меня. — Хотелось бы поскорее вернуться домой. Мне совсем не понравилась эта самая железная дорога.
— Отчего же? — усмехнулась я, усаживаясь за стол.
— Шумно, дымно и опасно.
— Не без твоего участия, как оказалось, — заметила Мэй спокойно.
— Я не знала! Правда, совсем не знала! Я только хотела, чтобы этот шар упал. Чтобы не было ни шаров, ни паровозов. Чтобы все было как раньше.
— А канаты, видимо, повредил сам Ивген, когда осматривал их, — вспомнила я. — Ну да, если бы шар был привязан, не особо бы мы пострадали. Может, только ушиблись бы.
— Или шею сломали, — ровно подсказала Мэй.
— Я не подумала, — уныло пробормотала Юракай. — Прости, лея Мальва. Кажется, я тогда и вовсе думать ни о чем не способна была.
Вышел Кейташи. Без морока. Настороженный, напряжённый. Быстрый взгляд на мои уши — да, в них сережки. Нет, мы не будем об этом говорить. Может быть, потом.
— Выспалась? — спросил он у Юри. И пояснил мне, словно я сама ещё не поняла: —
