Электрический идол - Кэти Роберт
– Если наш план провалится, я обо всем позабочусь. – Использую любые средства. Я не хочу. Черт, не хочу, чтобы до этого дошло, но не позволю матери причинить Психее вред. Это мой рубеж, который не пересеку, и не имеет значения, кому придется за это расплачиваться. Даже если расплачиваться буду я.
Психея разворачивается и сжимает мою рубашку.
– Нет, Эрос. Я не дам тебе это сделать. Даже если это будет стоить мне жизни.
Она говорит серьезно. Искренность написана на ее красивом личике. Боги, эта женщина меня погубит. Я прижимаю ее к себе, будто одного прикосновения ее тела достаточно, чтобы развеять мои мрачные мысли. Это не помогает. Конечно, не помогает. Издаю горький смешок.
– Я теряю в любом случае.
– О чем ты?
– Неужели ты еще не поняла, Психея? Ты важна мне. Мне будет больно, если потеряю тебя.
Она мотает головой.
– Ты просто так говоришь.
– Нет, это не так. – Сделав медленный вдох, прижимаюсь лбом к ее лбу. – Когда я с тобой, то чувствую себя человеком. Черт возьми, я чувствую. Понимаешь, что это значит для такого, как я? Я думал, что эти части меня уже мертвы и похоронены так глубоко, что больше никогда не увидят свет. Мне пришлось избавиться от них, чтобы продолжать делать то, что от меня требовалось.
– Эрос…
Но я еще не закончил.
– Хотя не уверен, что способен любить, как любой нормальный человек. Это не имеет значения. Ты важна мне, и никакие рациональные объяснения этого не изменят.
Она издает тихий звук – может, смешок, а может, всхлип.
– Вот же вляпались.
– По-моему, это и так ясно. – Глажу ее по спине. – Я обещал, что уберегу тебя, это и намерен сделать.
– А как же ты?
Я моргаю.
– Ты о чем?
Психея отстраняется и смотрит на меня.
– Кто сбережет тебя, Эрос?
– Не понимаю.
Она снова издает тот странный тихий звук. Теперь, когда мне видно ее лицо, я понимаю, что это смешок.
– И не поймешь, так ведь? Ты готов вырвать свое сердце, чтобы спасти меня, и тебе даже не приходило в голову, что я буду чувствовать то же самое. – Она тянет меня за рубашку. – Я не позволю тебе расплачиваться за вред, причиненный собственной матери. Мы найдем другой способ.
– Другого способа может и не быть. – Мне больно это признавать. Было бы гораздо проще, если бы у меня в самом деле не было сердца, которое можно вырвать. Если бы я был таким бесчувственным, каким меня стремилась сделать мать. – Я не хочу спорить. Просто констатирую факты.
Губы Психеи изгибаются в улыбке, но взгляд остается встревоженным.
– И я тоже. Я не позволю тебе нести это бремя. Ни ради меня. Ни ради другого. Мы найдем иной способ.
Можно тысячу раз повторять это снова и снова, но факты от этого не изменятся. Я сжимаю Психею в объятьях.
– Тебе надо поесть.
Она морщится.
– Весьма неумелая смена темы.
– Раньше завтрашнего дня ничего не решится, а ты сегодня ничего не ела. – Мне следовало обратить на это внимание, но столько всего происходит, что я начинаю упускать из виду детали. Даже там, где это недопустимо. Например, в заботе о Психее. Она уже доказала, что может действовать упорно и неумолимо. Это ценное качество, но, с другой стороны, она не берет во внимание собственные потребности, которые считает несущественными, когда сосредоточена на чем-то важном. – Идем.
Я беру ее за руку и радуюсь, что она позволяет мне это сделать. Мне легче сконцентрироваться на этом прикосновении или считать шаги до кухни, чем снова думать о ее словах.
Я важен ей.
Ей небезразлично, если я пострадаю в результате собственных действий.
Не знаю, что с этим делать. Мне хочется кричать о победе, но какая-то часть меня не может понять, что Психея, черт побери, имеет в виду. Я не из тех, кого нужно защищать. Я нож в темноте, угроза. От чего мне, черт возьми, нужна защита?
Но именно ее Психея мне предлагает. Возможно, не защиту как таковую, вернее будет сказать, что она предлагает мне безопасную гавань. Обе эти мысли так же чужды мне, как фантазия, что у меня из спины вырастут крылья и я взлечу.
– Будешь сэндвич?
– Конечно.
Я готовлю нам по сэндвичу, а она внимательно за мной наблюдает. Меня снова поражает, как легко быть с Психеей. Даже когда мы спорим или трахаемся до помутнения рассудка, мы органично вписываемся в жизнь друг друга. Это дар, который я не ожидал получить. Он заставляет меня… желать. Желать того, что, по моему собственному убеждению, не для меня.
Например, дети.
– Ты тогда всерьез говорила, что хочешь детей, Психея?
Она вздрагивает.
– Что?
Разрезаю ее сэндвич пополам и пододвигаю ей тарелку.
– Просто вопрос.
– Я… – Она смотрит в тарелку, а потом поднимает на меня взгляд. – Да. Всерьез. Это не было уловкой, чтобы заставить тебя сопереживать мне. Я правда хочу семью.
Еще месяц назад я бы высмеял любого, кто предположил бы, что я могу желать того же. Но после разговора с Зевсом не могу выбросить из головы образ подобного будущего с Психеей. Я хочу этого. И не важно, что она заслуживает лучшего, чем я. Никто другой не будет готов ради нее спалить весь гребаный город. Не знаю, стану ли хорошим отцом (не сказать, что у меня был образец для подражания), но думаю, мы справились бы с воспитанием детей. Вместе.
Но знаю, что не стоит говорить ей, чем сейчас заняты мои мысли. Нам предстоит преодолеть мощное препятствие, прежде чем сможем хотя бы в общих чертах говорить о будущем. Хотя, если успешно устраним угрозу в лице моей матери, больше не останется причин сохранять этот брак. Я не смогу заставить ее остаться, даже я не настолько безжалостен, чтобы удерживать ее, если она хочет свободы.
Неприятные, отчаянные мысли.
Что мне, черт побери, делать?
Мы заканчиваем есть в тишине. Да и что еще сказать? Я испытываю желание привязать ее к себе навсегда и в то же время молчать, чтобы не сказать слов, которые ни она, ни я не сможем забрать назад.
Одно дело признаться, что она мне небезразлична. Но я никогда не решусь сказать ей правду, которая бурлит во мне. Я
