Хозяйка Священной Колыбели - Настя Любимка
Забавно, но мой вид меня не отпугнул, хотя выглядело все премерзко и жутко. Я ощущала только удовлетворение, вскользь отметив и немножко огорчившись, что в волосах (и когда успели из прически растрепаться-распуститься?) появились серебряные прядки…
Увы, мне не показалось. Потому что в следующий миг боги вернули мою душу обратно в тело. И весь спектр чудовищных ощущений обрушился на меня с новой силой. Болело все! Не было слов, способных описать всю ту боль, что я испытывала сейчас. И к этому добавились новые «дивные» ощущения от процессов, что медленно происходили внутри и снаружи тела.
Меня лечили. Медленно, я бы сказала, садистки медленно, будто в назидание за то, что посмела при богах самовольно разорвать брачную связь.
А может, мне просто так казалось. Потому что время утратило для меня всякое значение. Изматывающая боль пульсацией отдавалась в висках, и я точно знала, какие именно органы оказались повреждены из-за разрыва брачной связи. Я практически в клочья разорвала собственное сердце.
Могла ли я представить, что последствия будут такими? Нет!
Но при этом я знала наверняка, что иного способа «развестись» в этом мире не существовало. Боги ценят только волю идти до конца, даже если цена – жизнь.
Впрочем, мне оную сохранили. Да и вообще – позволили совершить этот шаг.
И ведь разум не утратила, ною вот, что больно… Но раз могу анализировать – значит, все не настолько критично? Или же Священная Пара меня ограждает, давая прочувствовать лишь часть боли?
За всеми переживаниями и калейдоскопом мучительных ощущений я совершенно забыла про Радана. За Илиаса не боялась. Колыбели хватит сил, чтобы оградить козявкина от всего, что бы со мной ни происходило.
Надо ли говорить, что когда мои уже излеченные глаза выцепили Радана, я буквально задохнулась возмущением.
Герцогу и доли моих мучений не перепало! Стоял и только глазами дико вращал, словно у него вместо них были шары. И явно продолжал под себя гадить. Вонючка и ссыкуха!
Наверное, именно злость помогла прочистить мозги и полностью взять под контроль и свое тело, и разум.
Радан остался целехонек. Вероятно, оттого, что инициатором развода была я. Насильного развода. Вот ему и не перепало ничегошеньки из того, что во всей красе ощутила я. Заплатила за свое решение только я.
В какой-то мере я даже принимала такое положение вещей.
Мир, будем откровенны, держался на соплях. Хотя порой представленных в виде великолепных человеческих экземпляров – таких, как Виктран Амадео Аригальерский. Отважных, искренне любящих свою Родину и мир в целом.
Магия практически выродилась. Заветы богов уже не почитаемы так, как это было раньше. О милосердии, любви к ближнему многие не то что забыли, а вовсе не считали сие правильным явлением.
Когда-то брачный ритуал был песнью счастья, а не необходимостью продать себя подороже да упрочить свое положение. Какие уж тут разводы? Они и не предполагались в принципе. Вероятно, это был один из древнейших законов бытия (достаточно вспомнить, какими красками и какой потрясающей магией отразилась в реальности истинная любовь при заключении союза Интены с Аррияшем в храме), которому богам сейчас приходилось следовать, чтобы удержать хрупкое и давно расшатанное равновесие хоть в каком-то удобоваримом виде. Что им пара человек, когда в бездну летит весь мир?
Но неужели все наказание для герцога Дарремского – это наш развод? Больше ничего не будет?
Отчего жрецы застыли статуями? Их руки больше не касались ни меня, ни Радана. Хотя герцог продолжал висеть в воздухе.
Я медленно шагнула назад. И второй раз, и третий. Туда, где изначально стояла – на расстояние примерно пяти шагов. Знаете ли, Радан начал попахивать… А нюхать вонь этого труса я желания не имела. Да и вообще, он был мне настолько омерзителен, что хотелось и помыться и, наконец, избавиться от этого нетоварища.
– Слушайте и внимайте! – раздался голос Священной Пары, когда я встретилась взглядом с божественными глазами на затылке Шевы.
Снова грянул гром, на заднем фоне сверкнули молнии. Почему-то пять, а не две, как до этого.
Тело Радана пришло в движение. Он сначала кулем упал на землю, а потом чья-то неведомая рука заставила его принять коленопреклоненное положение, при котором его голова буквально поцеловала траву темечком. Причем он больше не стоял лицом ко мне, его повернули спиной.
– Семь тысяч пятьсот ночей твое сердце будет биться. Ничья мирская власть над тобой более довлеть не будет. Ты будешь жить. Слово!
Пока я ошеломленно переводила ночи в годы, успела судорожно сжать уже целехонькие ладони в кулак. Что значит: он будет жить? И почему его будут оберегать? По всему получалось, что двадцать лет этот козел будет находиться в здравии, и при этом никто не сможет ему навредить. Или речь только о том, что как бы его ни мучили, как бы он сам не молил о смерти, Радан продолжит свое мирское существование весь отмеренный богами срок?
– Каждую из этих ночей ты будешь проживать жизнь человека, которого обидел своей рукой, или того, кого обидели по твоему приказу. Ты будешь видеть все, что видел обиженный тобой, чувствовать все, что ощущал он; ты получишь те же раны, которые нанес этому человеку сам или нанесли по твоему приказу. С восходом солнца ты будешь возвращаться к своей жизни и в полной мере осознавать все, что натворил. Но с новой ночью все повторится. И будет так до тех пор, пока число людей, которым ты когда-то навредил, не станет равным нулю, или не истечет срок, установленный нами.
Сказать, что я опешила – не сказать ничего.
Я снова и снова прокручивала в голове сказанное богами. Словно бы не все еще осознавая. Радан-то совершенно точно ничего не понял. Для него происходящее было пострашнее самого лютого кошмара. Он поймет позже. Гораздо позже.
Была ли я рада такому наказанию? Да! Если боги сказали, что он будет буквально проживать боль обиженного им человека – так и будет. Это Радана будут насиловать, это в Радана будут пулять ножи, это Радана будут забивать палками… Вероятно, физически рядом никого не будет, все сделает магия. Но это вряд ли утешит герцога. И тот факт, что он получит ровно те же раны… О да…
Еще и умереть не сможет. Двадцать лет без права на то, чтобы утратить разум или прекратить мучения. Двадцать
