Черноокая печаль - Зарина Солнцева
Проговорил дед, бросив в костер еще пару веток. Я поморщилась об упоминание своих односельчан. Твари.
Злые мысли, как уголь, все заляпывают, к чему притрагиваются, лучше их выкинуть из головы.
Так говорила Матриша. И словно почуяв присутствие боевой подруги, я скинула со своих плеч все, что о них думаю, и все проклятия. Пускай их Перун рассудит да Сварог.
Глотнула молока, и в горле вмиг потеплело. Сделала еще один глоточек, и внутри вроде все принялось оживать. Тело перестало казаться замороженной глыбой. Я снова чуяла себя живой. С презрением морщась от синяков и ударов, оставленных мне насильниками.
Отыскав взглядом того самого юннышу, что спас меня, уставилась на точечные черты лица. Светлую бородку да тонкие усы. Да только ничего припомнить не смогла.
— Не помнишь меня?
С грустной улыбкой спросил он у меня, и я честно мотнула головой. Он же преданно глянул на меня, как будто желал рассмотреть насквозь.
— А я тебя и Снежинку никогда не забуду. Как она меня шила на живую. И твой голос. Ты уговаривала меня дышать во сне. А я просил не отпускать меня. Стыдно признаться, а страшно было помирать.
— Не стыд это. — спокойно молвил ратник, высокий мужчина, отчего напоминал мне кузнеца. Крупные ладони, а лицо будто из дерева вырезано. Вроде бы и суровый, да только справедливый, что ли? Такие зачастую гибнут первыми на войне, не умеют прикрываться другими. — Боги нам на то жизнь и дали, дабы мы ее достойно прожили. Сделали что-то достойное, хорошее. Каждый должен делать то, ради чего родился. Мы — защищать, она — исцелять. Так что ты на нас, девка, не серчай. Одно не могу понять, с чего эти охламоны тебя гуленой нарекли? Не могли найти легкую на подол бабу, что ли?
— Меня и вправду подстилкой в селе называют. Как и всех вернувшихся с фронта целительниц.
Неожиданно хрипло проговорила я, не отводя взгляда от белой жирной сеточки на молоке.
— Не понял...
Грубо фыркнул ратник, но старец поспешил его осадить.
— Ты погодь кипятиться, Святославушка.
— Да чего она городит, Макар?!
— Похоже, правду и городит, — старик поскреб бороду, прищурился. — Не от нее первой я подобное слышу. С Микулей вчера у придорожья разминулся, так он сказал, в их городе пять девок век свой укоротили. Довели молодок спленицы.
— И мне мать писала, что о целительницах дурная молва ходит в селе.
Поджала губы тот самый светловолосый, и ратник лишь недовольно сжал кулаки.
— Как пить дать, бабы воду мутят. Вот ведь сучье племя... Ты уж звиняй, Наталка.
Я и бровью не повела, молча продолжила пить свое молоко. А еще думать. Да, думать мне определенно надо было, а еще тикать отсюда. Не будет мне места в родном селе. Тесно мне будет там с теми, кто молча отвернулся от моей беды и помоями обливает.
Ой тесно.
Уходить мне отсюда надо.
— И стало быть, и тебя тоже поласкают, девонька?
С сочуствием глянул на меня старик. Я молча опустила глаза, продолжая пить молоко.
— А семья твоя что? Неужто молча терпит?
— Замуж они меня собрались выдавать, за вашего годка (имеется в виду за вашего одногодку).
— Разума они что ли лишились? — выругался рядом воевода и сморщился. — Совсем уже люд простой страх потерял и перед богами, и перед князем?!
— Не пойму, зачем клеветать, вы же нам там жизнь спасали. Вы герои. Да на вас молиться надо.
Фыркнул с досадой этот самый Влас, а у меня неожиданно смешок вырвался горький. Я бы поплакала, да слезы мои иссякли. Наплакалась за себя, родимую, за клевету, за смерти подружек, за непонимание, за то, что чуть не снасильничали. Не осталось больше слез.
— Потому что народ дурной и злой. Ненавидят друг дружку и кусают, как есть возможность. Потому что глупые ослы, любят почесать языком.
Спокойно проговорил воевода и растерянно провел рукой по своим светлым волосам.
— Эх, девка, ну и выпало тебе доля не из легких. Даже не знаю, чем тебе подсобить. Чего надумала делать?
На дне плошки осталось совсем ничего молока, вытерев губы рукавом, я неожиданно для себя поняла. Домой не вернусь. Ни за какие коврижки, хватит и шести лун моих мучений.
Аль такой слух пошел, рано или поздно кто и снасильничает.
— К боевой подруге уеду. Она мне как старшая сестра. Примет. А там уже видно будет.
— А где живет она, знаешь?
— Знаю. — Киваю и выпиваю последние капельки сладкого угощения, что уже успел остыть. — В Белоярске, около молочного моря.
Мужчины переглянулись. Ратник задумчиво потер висок.
— Мы, девонька, в Старогорие путь держим. Через два дня будем в Калининой роще, оттуда по северному тракту около десяти ночей путь до Белоярске. Уверена, что сама дойдешь? Путь неблизкий. А в дороге много чего случиться может.
— Нет у меня теперь другой дороги. — тихо шепнула я. — Вы только меня до роще с собой возьмите, а дальше я уж как-то сама.
Ратник не сказал ни да ни нет. На ночлег меня устроили с дедом Макаром. Тот выдал мне теплую куртку и вязанный свитер, похвастался, что подарок от внучки. А еще добротные сапоги. Ну и что, что мужские, мне подошли.
Обошелся он со мной как с родной дочерью. И у меня в душе от этого потеплело.
Да только глаз я и не смогла сомкнуть до утра. Все гадала, возьмет меня ратник в путь аль вернет домой.
Ответа я так и не дождалась, так как с первой зарей меня разбудил дед Макар.
— Наталка, а ну, девка, подсоби-ка нам. Двое наших орлов совсем плохи, рвет их кровью.
Поднявшись быстрее, я даже не умылась и косу не переплела. Сразу побежала за дедом.
Двое молодых молодцев и вправду нашлись в одной из телег с боку. Пятна на земле отдавали краснотой, видать, это то, чем их рвало. Поморщившись, я двинулась к ним.
— А ваш лекарь где?
— Так в увольнение он. В Старогорее нас дожидается. Женушка его родила, вот ратник и отпустил. Что с ними, Наталка?
— Плохо с ними. Траванулись, видать, чем-то еще и горло повредили. Воду теплую тащите да травы, что имеются...
****
— Третьяк, твою ж медвежью мать за лапу!? Ну какого северного
