Аромагия. Книга 2 - Анна Орлова
Дедушка ласково сжал руку бабушки, и у меня закололо сердце. Свобода и одиночество оказались совсем не так сладостны, как мне сдавалось когда-то. Жизнь моя походила на чуть надбитую чашку: не протекает, да и трещинка почти незаметна. Но никак не получается не обращать на нее внимания.
– Хорошо, – произнесла я, откладывая салфетку. – Думаю, для начала нам с Валерианом стоит съездить туда вместе. Я сегодня же напишу господину Утесову. Надеюсь, он не откажет. А теперь прошу меня извинить…
Я встала и направилась к выходу, чувствуя себя старой, усталой и бесконечно одинокой. Скоро мой мальчик совсем вырастет и уедет. Что тогда останется мне?!
Впрочем, такова доля всех матерей. Наблюдать, как птенцы разлетаются из гнезда, и учиться радоваться тому, как уверенно держат их крылья…
Следующие две недели выдались нервными. Узнав о том, что я написала господину Утесову, Валериан обрадовался и разволновался. В ожидании ответа он терроризировал домашних подробными рассказами о достижениях авиации, различных моделях самолетов, достоинствах и недостатках бипланов и трипланов и прочими малоинтересными для остальных вещами.
Подобные лекции всегда вызывали у меня тяжелые воспоминания, так что я под предлогом сбора трав сбегала в сад. Надо думать, Валериан немного обижался за такое невнимание, но поддерживать эти разговоры было выше моих сил…
Мы сидели за завтраком, внимая очередному восторженному монологу Валериана.
Дедушка флегматично читал газету, бабушка, вооружившись лорнетом, разбирала витиеватый почерк своей приятельницы.
А я перебирала письма: от пациентов, от коллег, от подруги детства… А вот, наконец, и от господина Утесова!
Я пробежала глазами послание и окликнула сына:
– Валериан!
– Да, мам? – Перебитый на полуслове сын взглянул на меня вопросительно. Потом он увидел конверт в моей руке и побледнел так, что на носу и щеках проявилась россыпь веснушек. – Ну?!
В голосе Валериана звучали волнение, надежда и некоторая опаска. Ему хотелось поскорее получить ответ – и одновременно он опасался, что ответ окажется неутешительным.
– Господин Утесов любезно предложил нам посетить аэродром в любое удобное время, – сообщила я, не удержавшись от улыбки при виде вспыхнувшего радостью лица сына.
– Ура-а-а! – закричал Валериан, вскакивая, и от полноты чувств подпрыгнул на месте, вскидывая руки над головой.
Может, он и был взрослым по годам, но вел себя как сущий ребенок!..
Я гуляла по саду, бездумно глядя на цветущие яблони и яркие всплески цветов на темной земле. Алые тюльпаны, как капли крови. Желтые нарциссы, как осколки надежды. А еще голубые и фиолетовые гиацинты, разноцветное буйство примул…
Звенели пчелы, запахи накатывали волнами. А на душе у меня было темно, словно безлунной ночью. Давно мне не было настолько пусто и одиноко.
От тоскливых мыслей меня отвлек лакей.
– Госпожа, некая барышня Сольвейг просит ее принять.
Непривычное сочетание слов – «барышня» и «Сольвейг» – заставило меня на мгновение опешить. Неужели та самая?!
Поразившись всплеску радости, которое вызвало у меня это сообщение, я кивнула:
– Проводите ее в Липовую беседку.
– Да, госпожа! – Лакей поклонился и отправился выполнять поручение, а я медленно пошла по дорожке. Сердце мое терзала ностальгия. Она похожа на запах маминых духов и пудры – тот бережно хранимый в самом уголке памяти аромат, который мы помним даже десятилетия спустя. Вот только в моей ностальгии чувствовалась отчетливая гнилостная нота…
В беседке меня уже ожидала Сольвейг. Только чтобы признать ее в этой даме, мне понадобилось некоторое время. Строгое, но идеально сидящее темно-синее платье, отделанное серебряным кантом и узкими лентами; со вкусом уложенные волосы; дорогие перчатки, шляпка и ридикюль. И, самое главное, тот неистребимый уксусный дух совсем пропал. Пахло от нее по-прежнему кисловато, но теперь это был сочный, ярко-желтый, порезанный на ломтики лимон.
При моем появлении Сольвейг вздрогнула, стиснула ридикюль и впилась в меня не менее испытующим взглядом.
– Здравствуйте, госпожа Мирра! – сказала она, и я отметила, что даже голос ее изменился. Пропали неприятные визгливо-высокие нотки. Да и лицо немного округлилось, привычную желтизну впалых щек сменил вполне жизнерадостный румянец.
– Здравствуйте, Сольвейг! – так же просто ответила я с улыбкой. – Вы даже не представляете, как я рада вас видеть!
– И я, – призналась она, правда, без улыбки. Но пряный аромат любистка свидетельствовал о ее искренности.
Напрашивался вопрос: «Какими судьбами в наших краях?» – но, надо думать, она сама обо всем расскажет.
– Присаживайтесь, – гостеприимно предложила я, указывая на скамью. – Сейчас нам подадут кофе. Или вы предпочтете чай?
Последнее я спросила, вспомнив, как кривилась Сольвейг при виде моего любимого напитка.
– Кофе, – ошарашила меня она. И я поняла, что неладно что-то в городе Ингойе…
За чашкой ароматной арабики я принялась аккуратно расспрашивать Сольвейг о том, как обстоят дела в Хельхейме. Сугубо местные вопросы вроде перспектив разных команд в чемпионате по катанию на санках меня волновали мало, а остро политические я старалась обходить. Даже теперь было больно вспоминать события трехлетней давности и спрашивать о судьбе заговорщиков… Нет, я не хотела знать, кто из них умер на рудниках, а кто до сих пор томится в ссылке. Слишком много знакомых лиц, слишком много ненавидящих взглядов хранила моя память.
Сольвейг скупо отвечала, что все в порядке, волнения давно успокоились и вообще жизнь течет своим чередом. А потом и вовсе замолчала, жуя пирожное.
– А вы знаете, что господин Ингольв умер месяц назад? – вдруг спросила она, и я едва не пролила кофе на платье.
– Что? – переспросила я. Разумеется, я знала, что Ингольва не казнили, а всего лишь приговорили к рудникам. Зато Петтера… Нет, не думать об этом!
– Умер, – повторила Сольвейг. – На рудниках. В местных газетах было.
Я и сама не знала, что испытала при этом известии. Ингольв причинил мне много зла, и роль соломенной вдовы меня вовсе не радовала. Однако и думать о нем как о чужом человеке не получалось. И теперь мне было больно.
А ведь никто даже не подумал меня известить! Еще одна потеря, еще одна могила в вечных льдах Хельхейма.
– Понятно, – только и сказала я, отставляя тарелку. И, не выдержав, сказала без обиняков: – Но не думаю, что вы приехали, что сообщить мне об этом.
– Да, – выдавила она, уставившись в пол. Лицо ее заливал нездоровый румянец, а пахло от нее так пронзительно горестно – полынью, дубовым мхом, кипарисом, миртом, – что я предпочла дышать ртом. – Я… мне нужна ваша помощь. Как аромага.
– Слушаю вас, – поощряюще кивнула я.
– Я… у меня дурная болезнь! – шепотом выпалила Сольвейг, и на этот раз я все же облилась кофе…
За
