Три седьмицы до костра - Ефимия Летова
— Глая больна, Горин. Пропусти нас, — я заметила, как властно может говорить обычно тихая и незаметная знахарка, как легко она, ни с кем не водившая дружбы или просто близкого знакомства, называет жителей по имени. В этой уверенной властности было что-то неуловимо знакомое, и старший лас Гойб подчинился, молча пропуская нас, хотя и с явной неохотой. Неужели из-за меня?
Воздух внутри обычно такой уютной, чистой и свежей избы отдавал болезненной спертой затхлостью. Я знала, что Теддера здесь нет, что уже несколько седьмиц он находится у каких-то родственников в дальней деревне и, вероятно, никогда не вернётся назад, но все равно огляделась украдкой. Тишина была под стать воздуху — болезненная и сдавленная.
Только сейчас я словно бы осознаю слова Тамы: "Глая больна". Ласса Глая — мать Теддера.
Ее тело осталось столь же дородным и внушительным, но округлое лицо пылало нездоровым румянцем, вызванным жаром, полуоткрытые глаза незряче смотрели в потолок. Тьма ощерилась внутри, насторожилась. Болезнь жадно вгрызалась в перегруженное и без того слабое, нездоровое сердце женщины, и мое, словно бы в ответ, тревожно екнуло.
* * *
…Еще никто и никогда не умирал у меня на руках — а она умирала. Мягкие, потрескавшиеся губы безвольно приоткрылись, я чувствовала дыхание лассы Гойб, медленное, прерывистое, угасающее. И удержать ее не хватало сил, или умения. или еще чего-то — в конце концов, я оставалась лишь человеком, и моя тьма — слишком слабая и маленькая, чтобы бороться со смертью на равных. Тама перехватила мой отчаявшийся взгляд, отошла от ласа Гойба, сгорбившегося в углу избы на лавке, и присела рядом у лавки больной, положила ладони на горячий лоб. Тьма закружилась у ее ладоней, сливаясь с хрупкой недовыстроенной силой целительской искры старой женщины. Знахарку тьма признавала за свою, помогала. Отец Теддера на нас не смотрел, его обреченное горькое смирение читалось в каждой клеточке уставшего тела, морщинах на лбу, прижатых к глазам ладонях.
…Я рефлекторно отшатнулась, услышав торопливый тревожный скрип открывающейся двери. Тама же даже не шелохнулась, продолжая держать ладони на голове умирающей, нашептывая что-то неслышно себе под нос. Тьма под ее руками рассеялась, слишком медленно — или мне так только показалось? Я подняла взгляд на вошедшего и замерла, застыла под этим серым, холодным, непроницаемым и почему-то чужим взглядом. В двух шагах от нас, в привычном синем облачении Служителя Неба стоял Вилор. И выражение его лица мне не понравилось.
— Тая? Ты что тут делаешь?
— Она помогает мне, — произнесла Тама практически тем же холодным, невыразительно-стылым голосом. — Кто-то же должен мне помогать в борьбе со смертью. Небо не слишком-то слушает нас, служитель. Самим справляться приходится. Тая, передай мне целебный отвар.
Она наконец-то взглянула на Вилора, снизу вверх, и я вдруг поразилась их неявному прежде и столь очевидному сейчас сходству. Несмотря на разный цвет волос и глаз, на разность мужских и женских черт… линия лба, нос и эта непримиримость, которую раньше в Вилоре я не видела.
Не хотела видеть?
— Ласса, позвольте поговорить с вами наедине, — Вилор смотрит на пожилую знахарку. — Сейчас.
— У меня тяжёлая больная, лас, — почти равнодушно проговаривает та.
— Это не требует отлагательств.
— На ваше усмотрение и совесть, лас.
Тама поднимается и строго говорит мне:
— Борись, девочка. Кто, если не ты… теперь?
Я ничего не понимаю. Больше Вилор не удостоил меня ни словом, ни взглядом. Они выходят, а я не успеваю и слова сказать — мать Теддера внезапно сотрясают сильные судороги, и тьма снова кружится между моим и ее телом, стараясь сделать хоть что-то, удерживая на грани.
* * *
Тама так и не вернулась. Вилор не вернулся.
Но дыхание лассы Глаи потихоньку выравнивалось, жар немного спал, и я перевела дух, обнаружив, как трясутся мои пальцы.
- На, — неожиданно услышала я голос над головой и, подняв глаза, обнаружила ласа Гойба, протягивающего мне чашку с чем-то горячим и пахнущим травами. Не самый приятный аромат, но в желудке совсем пусто, и я принимаю подношение с благодарностью.
— Спасибо, лас.
А потом, совершенно неожиданно для себя:
— Мне жаль, что подобное приключилось с Теддером.
— Мне тоже жаль, — в голосе старшего Гойба нет насмешки, одна бесконечная усталость. — Он… он ведь обидел тебя, Тая?
— Почему… — начинаю я, мне совсем не хочется вымещать отношение к жениху на его отца. Особенно в таких обстоятельствах. Пусть лас Горин и дальше думает о Теде хорошо. Но пожилой мужчина только качает головой:
— Я знаю своего сына. И знаю, какой он… каким он был. Скажи, — лас Гойб опускает голову и стискивает руками колени. — Он что-то сделал с тобой?
Мгновение я не понимаю вопроса, а потом жарко краснею:
— Нет, нет, что вы. Действительно, случалось, когда Теддер вел себя несколько… но… ничего такого…
— Хорошо, — коротко ответил лас Горин. — Прости, просто я чувствовал себя виноватым перед тобой. За сына. Все сложилось так, как сложилось, но я рад, что хотя бы у тебя не случилось ничего… непоправимого.
Я порывисто хватаю мужчину за руки, но так и не могу ничего выговорить.
Так и выхожу из домика Гойбов, с пылающими щеками. Непоправимое…
За годы общения с Шеем я почти отвыкла от этого слова.
* * *
Выйдя наружу, я растерянно замираю. Куда идти, к кому? Домой не хочется, ноги едва держат. Чуть помедлив, направляюсь к домику целительницы. О чем с ней говорил Вилор?
Можно было бы и к нему пойти, но мне отчего-то страшно. Какая глупость, но общаться, разговоривать со знахаркой будет куда легче. Вероятно, дело в том, что Тама знает о моей тьме и принимает ее. Общаться с тем, кто принимает тебя целиком, само по себе как отдых. К моему удивлению, знахарка оказывается у себя, одна. Ее домашние птицы суматошно снуют туда и сюда по двору. Я стучусь, и дверь распахивается почти мгновенно.
— Хорошо, что пришла, Тая. Я уже боялась, что не зайдешь, — деловито говорит старая женщина. — Проходи. Я должна кое-что рассказать тебе.
Тама хватает меня за руку и тащит за собой. Ее морщинистые руки совсем холодные, почти ледяные, и я невольно вздрагиваю.
Почему холод обычно ассоциируется
