Ненаписанное письмо - Игорь Толич
Странное ощущение. Я был переселенцем, выскочкой в родной стране. Так и подмывало купить карту города и с идиотским акцентом поприставать к местным жителям с вопросом, как пройти на главную площадь. Но, чтобы все это провернуть, пришлось бы оставить Чака в апартах, иначе бы он уничтожил всю мою иностранную солидность. Впрочем, Чакки тоже по-своему резко отличался от стандартного вида домашних питомцев, которые водились в этой местности. Мне встречались собаководы с пуделями и бишонами, попадались джек-расселы и другие терьеры, были и беспородные собаки, но таких худых и длинноногих я больше не видел.
Мы были экстравагантной парочкой. И нам обоим, хоть и в разной степени, предстояло научиться быть своими в недружелюбном месиве людей, зданий и машин.
Но я, в отличие от Чака, хоть и прожил здесь много лет, как и он, глазел на окружающий мир с открытой пастью. Я все помнил, но ничего не узнавал, ничто не откликалось в моем сердце торжеством. А Чакки напротив всюду пихал свой нос и старался поскорее узнать новый для себя мир. Иногда кто-нибудь из детей улыбался ему, и Чакки с готовностью подставлял морду, чтобы его погладили.
Наверное, в каком-то смысле я был подобен ему. Я тоже чувствовал, что глубоко внутри безумно хочу распахнуть слюнявую улыбку навстречу любому незнакомцу, чтобы меня гладили и называли хорошим мальчиком. Но, разумеется, я бы никогда не стал так делать из-за воспитания и понимания, что вряд ли добьюсь таким образом ласки. С таким успехом меня скорее закроют на всякий случай в заведении с мягкими стенами, потому что взрослые нормальные люди не бросаются в объятья к прохожим.
Нормальные люди хмурятся и делают недовольное лицо. Нормальные люди заочно недолюбливают каждого, кто находится с ними рядом. Нормальные люди жалуются на кашель и насморк, а не на душевную боль. В голове у нормальных людей цифры календаря и зарплаты, сводка погоды, рекламные слоганы и мысли о том, что они съедят следующим.
Раньше я тоже был нормальным человеком. Я понимал и не ставил под сомнение важность материального мира, носился со своей «нормальной жизнью» как курица с яйцом, был радостен и счастлив спокойному быту, и все же никогда не увязал в тошнотворной погоне за богатством. Мне казалось, это украшает меня, делает почти неуязвимым: я мог выжить на любую зарплату, позволить себе не быть измученным рабом недостижимого благополучия. Но в какой-то момент я решил, что только деньги сделают меня счастливым. Точнее — тебя. Еще точнее — нас с тобой, моя дорогая Марта.
Пока я пытался раздобыть денег, ты, Марта, пригляделась к тому, у кого они уже были. И я не хотел думать о том, что тебя привлекла его машина или брючный костюм, наряднее моего. Самое ценное, что у него, похоже, было в большем количестве, чем у меня, это свободное время. Но я менял свое свободное время не на боулинг с друзьями, не на соблазнительных любовниц, не на праздное глядение в окно. Я менял его на деньги. И до сих пор не понимал, когда я нарушил баланс между стремлением заработать побольше и необходимостью уделять тебе внимание.
На острове я почти ничего не тратил. Только обратная дорога подъела мои накопления. Тем не менее, я вернулся не с пустыми руками. Я собирался потратить часть привезенных денег на предмет, который ты, возможно, ждала больше остальных.
Мы с Чакки остановились у мокрой от дождя и снега прозрачной витрины. Чакки поежился, присаживаясь у моих ног. Затем, заметив, что я куда-то пристально смотрю, тоже решил полюбопытничать. Он поставил передние лапы на низкий подоконник и вынул язык. Ему приглянулись маленькие огоньки, рассыпанные по периметру стекла. Чакки попытался дотронуться до них лапой, но его не пустило стекло.
— Аф! — рассерженно прокомментировал он.
— Нас сюда не впустят вдвоем, — с сожалением ответил я. — Может, прогуляемся до зоомагазина и купим тебе что-то вроде куртки, чтобы ты не замерз?
— Аф! — сказал Чакки и вновь ударил по стеклу.
В размытом ореоле капель на черных пьедесталах сверкали ювелирные украшения.
Я смотрел на кольцо в бархатной коробочке. Ценников не было, но я почему-то не сомневался, что влетит такая причуда в солидную сумму. Я, конечно, плохо разбирался в драгоценностях, и все же полагал, что из-за стекла мне подмигивают настоящие бриллианты. У них был особенный блеск — надменный и лучистый, как взгляды женщин, которые привыкли ими обладать.
У тебя, Марта, был совсем иной взгляд. Я помнил в нем опаску, нежность, робость, любопытство, хитрецу. Он менялся в зависимости от обстановки и настроения, но никогда не угасал. Кроме того дня, когда мы виделись в последний раз.
Тогда глаза твои были мутными как кусок несвежего сала. В тот день все было мутным и вязким — все вещества, запахи, слова и мысли погрузились в жировую однородную вату, совершенно глухую к прошлому и будущему. Теперь я понял, чем на самом деле являлась эта вата.
Это была обида, которая забилась в каждую пору тел и предметов, утяжелив все в разы. Сам того не понимая, я носил эту обиду в себе все время, вплоть до сегодняшнего дня. Ее немного вымыло соленой морской водой, чуть присушило солнце, поистрепало время, но обида не исчезла до конца. Она все еще зудела у меня меж лопаток будто воспаленный чирей, вскрыть который самостоятельно я не в силах, но просто так он не лопнет, не обнажит свой желто-зеленый гной, освободив меня от скованности. Я пытался и так, и эдак, но все никак не мог извернуться, достать болячку. Я шел за помощью к другим женщинам, лечился марихуаной, вином и медитациями. Я даже проникся буддизмом, чтобы очиститься и поговорить наконец с богом, который может излечить самого безнадежного больного. Но сейчас я уже знал наверняка, какому богу поклонялся все это время. Тому самому, что наградил меня этой заразой. Потому Будда оказался бессилен мне полностью помочь. Он просто хранил меня, гладил по голове куркуминными ладонями Пенни, кинул мне под колеса одинокого, как я сам, щенка и заставлял часами слушать регги в исполнении Сэма и Боба Марли.
Я нащупал через пальто и шарф подвеску с ликом Учителя и мысленно задал вопрос, как мне поступить. Я вспомнил слова Башо, который всеми силами отговаривал идти к тебе, Марта. Он не верил, что любовь и прощение могут сотворить чудо. Он-то со своим чирьем сжился как со старым приятелем, с которым можно до конца
